От Царского Села до Павловска – пять минут на поезде или четверть часа верхом. Михаил предпочел поехать верхом, с удовольствием вдыхая запахи скошенной травы и яблок в многочисленных фруктовых садах, вдоль которых пролегал путь. По берегу реки Славянки, рядом с резиденцией великого князя Михаила Павловича, растянулись дачные домики. Павловск считался более модной дачной местностью, чем Царское Село, цены здесь были выше.
Мария отдыхала за городом с бабушкой и сыном. Сын капризничал и часто плакал. Бабушка (мать отца), Серафима Ивановна Штерич, управляла хозяйством и командовала внучкой; и хотя внешне представляла собой полную противоположность бабушки Лермонтова – небольшого роста, милая, женственная – в суровости нрава ей нисколько не уступала. Мария ее боялась.
Павловск выглядел веселее Царского Села – на вокзале играл оркестр, по реке дачники катались на лодках. Домик Штеричей-Щербатовых выходил окнами на Славянку, и по деревянным ступенькам можно было спуститься к воде. Лермонтов увидел Марию с удочкой – она стояла на мостках в белой широкополой шляпе, кремовом платье и кожаных калошах, чтобы не промочить ноги. Михаил спешился, привязал к заборчику лошадь (это был уже другой жеребец, купленный им у Хомутова, звавшийся Парадер) и подошел к молодой вдовушке. Произнес игриво:
– Ну и что, клюет?
Она вздрогнула и растерянно обернулась.
– Боже мой, Михаил Юрьевич, как вы меня напугали.
Он поцеловал ее руку, пахнущую рыбой.
– Миль пардон, это вышло случайно. Я просто не ожидал, что княгини любят ловить рыбу.
Мария покраснела.
– Да, вот представьте, обожаю. С детства. – Она показала ведерко. – Смотрите: три карасика, окунек и ершик. Неплохая выйдет ушица.
– Сами варите?
– Нет, что вы, помилуйте. Отдаю кухарке. Впрочем, при желании и сама могу.
– Можно посидеть рядом с вами?
– Конечно, только я уже ухожу: полдень близко, а какая ловля после полудня. Милости прошу в дом.
– Ничего, что не известил о своем приезде? Бабушка не станет ругаться?
– Пустяки, я же приглашала вас давеча у Карамзиных.
– Но она как будто от меня не в восторге?
– Серафима Ивановна – человек настроения. Если встала с головной болью – все не так, и все глупые. А когда пребывает в веселости – рада каждому гостю.
– Что же нынче – головная боль или веселость?
– Я пока не знаю – вышла из дому затемно.
Они поднялись по ступенькам, Михаил нес ведерко и удочку. В палисаднике на него набросилась собачонка, но Мария прогнала ее, разговаривая, словно с кошкой:
– Брысь отсюда, Пенка, а не то у меня получишь.
– Отчего Пенка? – удивился Лермонтов.
– Оттого что противная, как пенки на молоке. – Мария рассмеялась. – Это не наш песик, а хозяйский.
На веранде увидели Серафиму Ивановну: с девушкой-служанкой она разбирала принесенные из леса грибы. Бабушка не выразила ни особых восторгов, ни особой печали от визита поэта. Сдержанно кивнула.
– Проходите, располагайтесь, мы обедаем в два часа. Дотерпите?
– Я вовсе не голоден.
– Может быть, наливочки? Я сама готовила.
– Разве что рюмочку.
– Больше и не дам.
Девушка принесла на серебряном подносике три рюмки – Марии, бабушке и гостю. Чокнулись и выпили со словами: «Будем здоровы!» Наливка из клюквы оказалась ароматной и сладкой, больше похожей на ликер.
Серафима Ивановна вместе со служанкой удалилась на кухню, а Мария села в легкое плетеное кресло и, немного помявшись, произнесла:
– Я должна вас предупредить… чтоб не вышло никакого конфуза… к двум часам ожидаем еще гостей.
– Вот как? И кого же, если не секрет?
– Несколько молодых французов из посольства.
Лермонтов поморщился.
– Опять этот Барант!
Он имел в виду Эрнеста де Баранта – сына французского посланника в России. Тот на всех балах недвусмысленно ухаживал за княгиней Щербатовой и, по слухам, собирался сделать ей предложение.
– Вы ревнуете, Михаил Юрьевич?
Поэт пожал плечами.
– Нет, пожалуй. Оттого что не вижу в нем соперника.
– В самом деле?
– Вам не может нравиться этот хлыщ. Он фат и позер. Насколько его папаша, господин посланник, образован, умен и приятен в общении, что невольно удивляешься, как это он воспитал такого болвана.
Мария возразила:
– Вы несправедливы к Эрнесту. Просто он еще петушок – кукарекает, хорохорится. Повзрослеет и поумнеет.
– Ну, надейтесь, надейтесь. – Михаил задумался. – Тогда, может, я некстати? Может, мне уехать?
– Глупости какие! Я, наоборот, очень рада вашему визиту, не так скучно будет с этими господами.
– А зачем тогда их позвали?
– Они сами напросились. Отказать было неловко.
– Отказать неловко, а терпеть их присутствие ловко. Впрочем, это не мое дело. Вам виднее.
– Ну, не дуйтесь, Михаил Юрьевич. Вы же знаете, как хорошо я к вам отношусь. Пусть Эрнест завидует. – Она посмотрела на него с некоторым вызовом.
Лермонтов воспрянул духом.
– Хорошо! – Он наклонился и поцеловал ей руку. – Вы меня утешили.
Де Барант появился вместе с приятелями ближе к обеду. Первого друга звали Жюльен – с волосами до плеч и повадками гомосексуалиста, а второго – Марк, его отличала преувеличенная веселость, говорливость, шумливость – было впечатление, что он нанюхался какого-то наркотического вещества. Все трое раскланялись с Лермонтовым. Эрнест сказал по-французски:
– Поэт нас опередил.
Михаил усмехнулся.
– В нашей стране зевать не рекомендуется: только зазевался – или обобрали, или зарезали.
Марк захохотал и захлопал в ладоши от восторга.
– Как точно подмечено! Надо записать.
Де Барант хмыкнул.
– Вы не любите свою родину?
– Отчего же, люблю.
– И при этом отзываетесь о ней так нелестно?
– Просто я знаю все ее пороки. А любовь к родине заключается вовсе не в том, чтобы делать вид, что пороков нет, а наоборот, чтобы прямо говорить о них и стараться преодолевать.
Сдвинув брови, Жюльен обратился к Марку:
– Как-то мудрено. Ты в этой тираде что-нибудь понял?
– Ах, любовь моя, не старайся вникать в философские рассуждения. Ты для них не создан, – Марк погладил друга по ухоженной руке.
– Давайте лучше выпьем? – предложил Лермонтов. – Потому что иначе мы так и будем бессмысленно пикироваться. Есть ли, Мария Алексеевна, в вашем доме водка?
Княгиня кивнула.
– Как не быть? Держим для гостей-мужчин. Я сейчас распоряжусь. – Она вышла.
Глядя вслед вдове, сын французского посланника поцокал языком.
– Прелесть, прелесть. Настоящая русская красавица.
– А по мне, так француженки лучше, – возразил Марк.
– Ты бы вообще молчал со своими вкусами, – бросил Эрнест.
– Ты на что намекаешь?
– Да на то, что все и так знают. А насчет француженок я могу сказать: нет у них русской душевности и открытости, только деньги на уме. Если бы не отец, я сделал бы Мари предложение.
