Разговор собравшихся у меня вращался, конечно, вокруг событий все еще переживаемого дня.
— Сегодня, надо отдать справедливость, говорил один, — мы «сунулись в воду, не спросясь броду», и поэтому глупейшим образом попали в хивинскую ловушку… Помилуйте! лезть на незнакомую крепость, как кто хотел, без общего плана атаки, безо всякой рекогносцировки, не имея лестниц, не удостоверившись есть ли ворота, где они и в каком состоянии, — на что это похоже!.. Положим, мы в Средней Азии и имеем пред собой противника, с которым очень часто можно шутить, но Хива же все-таки не Мангит и не Ходжали, а мы и к ним подходили с большим военным смыслом, чем сегодня. Досаднее всего, что не подумали о лестницах! По крайней мере, раз уже сунулись, полезли бы на стену и сегодня же блистательно покончили бы с Хивой… [267]
— Совершенно верное подтвердил другой, — и к сожалению, в военном деле всякая ошибка непременно влечет за собой и другую: если бы храбрые Апешеронцы, попавшие на кладбище и под перекрестный огонь в упор, догадались отойти назад после первого же безнаказанного залпа с крепостной ограды, ошибка дня обошлась бы не так дорого… А то они прождали за могилами ровно столько времени, сколько нужно Хивинцам для того, чтобы вновь зарядить свои допотопные ружья… Одна эта ошибка стоила сегодня нескольких офицеров и более двадцати нижних чинов…
Рассуждения в таком роде длились у меня до позднего вечера, пока один из вошедших не дал новое направление разговору, сообщив, что получено письмо от генерала Кауфмана, в котором он извещает, что находится вместе с Туркменским отрядом у Янги-арыка, в семнадцати верстах от Хивы, и соединится с ними завтра, то-есть 29 мая…
Было за полночь. Огни погасли и глубокая тишина давно уже царила в Кавказском лагере. Бодрствовали среди этого всенаполняющего безмолвия ночи только на батарее у Палван-аты, откуда доносился по временам гул орудийного выстрела, вслед за которым огненная полоска, точно вылетая из-за садовой ограды, направлялась к Хиве и рассекала на мгновение темное небо. Опять тишина на несколько минут… новый гул и новый огненный след на темном фоне беззвездной ночи… Бодрствовал и я, [268] прикованный к постели, и среди окружающей тишины безучастно прислушивался к гулу, безучастно взирал на зрелище ночного полета снарядов, чувствуя и лихорадочную слабость, и боль, и утомление, но напрасно стараясь заснуть, пока, измученный, я не принял пред рассветом почти опасную дозу морфия… [269]
Прибытие туркестанцев, встреча генерала фон-Кауфмана и его условия. — Последния действия генерала Веревкина. — Свита главного начальника экпедиции и его торжественное вступление в Хиву. — Обращение к войскам и к депутации. — Телеграмма Государю. — Достопримечательности Хивы.
Нужно ли говорить, что, надолго прикованный к постели, я не только не мог быть непосредственным свидетелем дальнейших эпизодов нашей экспедиции, но пролежав с лишним два месяца в расстоянии ружейного выстрела от ограды Хивы, мне даже не пришлось быть в этом городе и лично познакомиться с его достопримечательностями. Тем не менее, полагаю не лишним хоть бегло коснуться происходившего в городе и в оазисе за время моего тоскливого лежания.
28 мая, когда кавказцы и оренбуржцы бились под стенами Хивы, главный начальнык экспедиции, генерал-адъютант фон-Кауфман, вместе с [270] туркестанскими войсками, прибыл к селению Янги-арык и, расположившись здесь, в 20 верстах от столицы ханства, просил запиской генерала Веревкина соединиться с ним на следующий день, около 8 часов утра, на берегу канала Палван-ата, верстах в шести от города.
Веревкин не мог исполнить это требование: он и сам был ранен, да и перевозка других раненых представила бы большие затруднения. Поэтому на встречу туркестанцам он отправил на другой день рано утром из обоих отрядов 2 роты, 4 сотни и 2 конных орудия с полковниками Ломакиным и Саранчовым. Колонна эта соединилась с туркестанским отрядом около моста Сари-кепри, верстах в двух от города.
Еще ранее и несколько дальше от города, Кауфман был встречен депутациею Хивинцев, с которою явились также вновь избранный хан Атаджан-тюря и его престарелый дядя, Сеид-Омар. Последний обнажил голову перед генералом и с большим волнением в голосе произнес несколько приветственных фраз, на которые Кауфман ответил требованием безусловной покорности.
— Только в нем, добавил генерал, — вы можете обрести спасение города, населения и имущества. Извольте поэтому немедленно раскрыть Хазараспские ворота, через которые я желаю вступить в город, свезти к ним все ваши орудия и очистить путь к дворцу хана. Даю два часа времени на это. [271]
Люди Атаджана поскакали в город, чтобы исполнить эти требования, а наступающие войска, остановившись в виду города, ожидали истечения назначенного срока, как вдруг со стороны лагеря Кавказцев послышалась целая канонада. Наши орудия пробивали в это время брешь в ограде, через которую около 11 часов утра и ворвалась в город часть Кавказцев со Скобелевым.
Полагая, что быть может канонада вызвана враждебными действиями неугомонных Туркмен, Кауфман послал узнать об этом в городе и в оренбургский лагерь и получил от Веревкина такое разъяснение:
«В Хиве две партии: мирная и враждебная. Последняя ни чьей власти не признает и делала в городе всякие бесчинства. Чтобы разогнать ее и иметь хотя какую-нибудь гарантию против вероломства жителей, я приказал овладеть с боя одними из городских ворот (Шах-абадскими), что и исполнено. Войска, взявшие ворота, заняли оборонительную позицию около них, где и будут ожидать приказания в-пр-ства».
Мотивированное таким образом занятие Шах-абадских ворот, у нас объясняют желанием Веревкина закрепить этим фактом, что честь занятия столицы ханства, как и покорение всей населенной ее территории на 275-верстном протяжении от устья Аму-Дарьи, принадлежит вверенным ему отрядам, Кавказскому и Оренбургскому, а не Туркестанскому, [272] что было совершенно верно. Многие однако сомневались в необходимости такого действия.
Но как бы то ни было, получив записку Веревкина и извещение из города, что там уже исполнены все требования относительно ворот и орудий, генерал Кауфман вступил в Хиву весьма торжественно. Колонна, предназначенная для этого, состояла из частей всех трех отрядов (9 рот, 7 сотен и 8 орудий.) и двинулась с музыкой Апшеронцев и с развернутыми знаменами. В огромной свите генерала, простиравшейся до 300 всадников, следовали Великий Князь Николай Константинович, герцог Лейхтенбергский Евгений Максимилианович, генералы Головачев, Троцкий, Пистолькорс и Бордовский посланник при Японском дворе Струве, медицинский инспектор Суворов, американский корреспондент Мак-Гахан, уполномоченные «Красного Креста», множество адъютантов и чиновннков, офицеры всех родов оружия, представители Бухарского эмира и Коканского хана с своими свитами, депутация Хивы с молодым Атаджаном во главе и наконец казаки конвойной сотни и масса всяких переводчиков и джигитов в своих разнохарактерных, ярких костюмах. В сопровождении этой блестящей массы всадников, в которой развевались цветные значки разных отрядных и других начальников, генерал Кауфман вступил в Хазараспские ворота, у которых уже были выставлены все [273] снятые со стен орудия и где ожидали его старик Сеид-Омар с обнаженной головой и за ним громадная толпа горожан, сельского люда, пригнанного сюда для обороны города и пленных персов. Все это и особенно персы, видевшие в солдатах своих избавителей от тяжелой неволи, громко приветствовали войска…
