Так Александр с младых ногтей научился быть человеком-зеркалом.
Его история — это сказка о постоянно меняющихся бликах и отражениях, являющихся нам вместо героя. Он сам сочинял и разыгрывал перед всеми такую сказку — успешно, более чем успешно. Его приемы были отработаны идеально. Это отлично видно по тому, как он, начиная с юности, обходился с Адамом Чарторыжским: он подставил ему свое «зеркало» — поляк увидел в нем поляка. Замечательно то, что этот фокус только наполовину был игрой; на вторую половину Александр был серьезен. Он, разговаривая с Чарторыжским, всерьез хотел быть поляком, европейцем, республиканцем — что нетрудно представить, зная, что этот мальчик вышел из железной кроватки. Вдвое замечательно то, что Чарторыжский, человек умный и проницательный, которого зрение только обострялось ввиду его положения заложника богатых родителей при дворе Екатерины, не просто поддался на этот «зеркальный» трюк, но продолжал верить в него всю жизнь. Его предупреждали, что он может быть обманут, ему открывали глаза в процессе представления, сам он понимал, что перед ним актер, не вполне искренний, наконец, не однажды ему приходилось обнаруживать следствия этого миража, когда Польша, которой «поляком» Александром обещана была свобода, оставалась несвободна, — все равно после этого Чарторыжский в своих мемуарах продолжает верить Александру.
Не Александру, но «зеркалу», которое тот ему вместо себя подставил.
Эта игра заходила слишком далеко (об этом в своих воспоминаниях умалчивает Чарторыжский): зная о том, что поляк романтически увлекся его женой, великой княгиней Елизаветой, Александр начал «рефлективно» подыгрывать ему и в этом, как будто поощряя его ухаживания за собственной супругой, на деле же почти сливаясь с ним в одно целое. Этого не понимал Чарторыжский, впрочем, не только этого.
Некое поэтическое предчувствие посетило его во время первой встречи с «невидимкой» Александром. Была ранняя петербуржская весна, Нева еще не вскрылась. Есть (или был? ответьте, петербуржцы) некий природный феномен северной столицы: накануне ледохода, приносящего в Петербург с Ладоги ледяной ветер и пронизывающую до костей сырость, в городе на несколько дней поселяется робкое, нежное, обманчивое тепло. Горожане выходят на набережную на первое в году гулянье, торопясь надышаться, нарадоваться этому теплу, которое вот-вот сменится непогодой — на этом как раз гулянье Чарторыжский впервые встретил великого князя Александра. Александр улыбался так же, как невское солнце, — трогательно, нежно, точно впервые в жизни. И в два счета покорил Чарторыжского. Поляк был пленен; то, что через несколько дней пошел жестокий русский ледоход, то, что скрылось неверное солнце, уже не имело значения. Чарторыжский не поверил пророчеству природы — поверил своему отражению в человеке-зеркале.
Нева в те дни была как зеркало; вид ее означал одновременно покой и скорое роковое движение. Этого двоения поляк не разгадал.
* * *
Александра упрекают в актерстве, пристрастии к позам, которые он только и делает у невидимого зеркала. Александр для этих критиков всю жизнь проводил у зеркала, только переменяя позы: эта фигура мирная, эта военная, эта публичная, эта частная и так далее. Это правда и неправда. Он в самом деле много актерствовал, но это ему нужно не для удовлетворения своего тщеславия, а для пряток.
* * *
Многое остается непонятно: гатчинские увлечения Александра, когда он с братом Константином погружался с головой в отцовскую шагистику, прусскую воинскую бижутерию и мелочи потешного устава, которые затверживал куда успешнее республиканских наставлений Лагарпа. Александр вообще читал мало. Поручения всесильной бабушки он выполнял неохотно, спустя рукава. Она хотела через голову Павла передать ему власть, но Александр не хотел власти, как вообще всякой ответственности, как давления пространства, которым был переутомлен с пеленок. Он хотел покоя и незаметности (так незаметен, неотличим от остальных гатчинский солдат в прямом, как линейка, строю). Однажды в дворцовом парке его встретила кормилица, которой, он, конечно, не узнал, но она его узнала и привела в свой домик, где тихо и незаметно проживала ее скромная семья. Александр расчувствовался до слез — так ему хотелось такого же покоя.
Такой покой был для него невозможен; тогда Александр обставил себя со всех сторон зеркалами и спрятался во внутреннем потайном помещении, которое так же невидимо, как пространство между ножками циркового зеркального стола, на котором помещается говорящая голова.
* * *
Эти обманы и обманки выручали его довольно долго. Мне было бы интересно узнать подробности путешествия Александра с отцом и братом Константином через половину России (от Петербурга до Казани и обратно). Павел был еще у власти, но власть его заканчивалась; наверное, оттого их странствие прошло так быстро и особых примет не оставило. Жаль: на то и нужно путешествие, чтобы во множестве подробностей, на первый взгляд случайных, на фоне бытия, с каждым днем все расширяющегося, мир и человек открылись друг другу таковыми, какие они есть на самом деле.
Александру в этом путешествии было скучно. Что толку загораживаться «зеркалом» от дорожных пейзажей, меняющих один другой? Дороге незачем смотреть на дорогу.
Они вернулись; спустя несколько месяцев император Павел был убит заговорщиками.
Так внезапно и ужасно закончилась игра царевича Александра в его зеркальный дом; машина пряток дала сбой. Она сломалась — так, что уже не поправить. Перманентное самоустранение Александра завело его в тупик. Он знал о планах заговорщиков, он до определенной степени был в них посвящен. По обыкновению Александр не возражал заговорщикам — он отражал их, — понимая, что так совершается верховная воля бабушки, которая хоть и умерла, но продолжала править (многими горячими головами). Отчего-то он был уверен, что речь идет о подписании отречения, не цареубийстве. Согласно этому плану, возможно, у него одного в голове существовавшему, отец оставался жив, передавал власть Константину, а он, Александр, становился регентом. Он даже выдумал для отца план дальнейшего идеального существования, когда тому отводится любимый его Михайловский замок и Летний сад для уединенного покойного бытия. Заговорщики ему кивали — в нем отражаясь, они наблюдали свои собственные киванья — да, так и будет, император выйдет на пенсию и сделается посреди Петербурга дачником. Александр умилялся. Неизвестно, в самом ли деле у него был такой нелепый план, на который никто бы не согласился, или он придумал его потом, пытаясь хоть как-то объяснить себе, как это могло случиться.
