А между тем ряды бойцов редели: счастливцы нашли себе укрытие, многие вынуждены были сдаться на милость врага. А с нами что будет? За какие грехи немцы нас расстреляют? За участие в восстании, да еще на стороне Армии Людовой, или за то, что мы евреи?
И тут Яся предложила пойти пока к ней домой, а там - посмотрим. Яся скрывалась в дни оккупации у одного поляка на улице Промыка, 41, недалеко отсюда. Хозяин бежал вместе с другими жителями Жолибожа. В доме осталась лишь его мать - восьмидесятилетняя парализованная старуха - и с ней три старые больные еврейки, пожалуй, единственные жители Жолибожа, оставшиеся на месте.
Мы согласились, не раздумывая, что даст нам это сидение в доме, покинутом жителями, который к тому же стоит у самой Вислы, между советской и немецкой линиями фронта.
Мы бросились в боковой переулок. С нами пошел и поручик Витек. Через несколько минут мы стояли уже у дома No 41. "Не все сразу, идите по два", наставляла нас Яся. Первая пара прошла вперед, а мы увидели, что кто-то крутится возле нас. Кто это, мы не знали. Решили переждать, чтобы не выдать своего убежища. Но неизвестный не спускал с нас глаз. Пришлось спросить, что ему надо. Он, не колеблясь, ответил: "Вижу, вы ищете убежища. Я иду с вами. Вы хотите жить, я тоже". Пришлось взять его с собой.
Последний закрыл за собой дверь и спустился по узкой, крутой лестнице в подвал. Началась новая глава в нашей горькой эпопее.
СНОВА В БЕЗДНЕ
В КОНУРЕ НА ПЕРЕУЛКЕ ПРОМЫКА
Тихо в Жолибоже. Замолкли пушки. Прекратилась стрельба. Погасло и остыло раскаленное железо с шумом и грохотом летевшее беспрерывно на наши головы. Земля перестала вздрагивать. Вокруг все пусто и голо. Не видно повстанцев. Мертвая тишина.
В подвале стоявшего в стороне домика на углу переулка Промыка (последнего переулка у Вислы), куда мы вечером 30 сентября спустились, на нас уставились четыре пары глаз. Там была глухая, парализованная старуха-полька, которую оставили здесь бежавшие; пани Рена - маленькая, худенькая женщина, с коротко остриженными волосами, совершенно ассимлированная, которая никогда в жизни не общалась с евреями; пани Цецилия Гольдман - с бледным болезненным лицом и глубокими глазами, которая всю жизнь впитывала в себя еврейскую культуру, а теперь старалась стереть ее следы со своего лица; пани Сабина, которая была для этих трех женщин заботливой мамой. Пани Сабина - умная, подвижная старуха, лет семидесяти, - не боялась ничего и не раз смело смотрела в глаза опасностям. Она далека от еврейства. Пани Сабина добра ко всем без разбору.
Мы понимали, что наш приход не великое счастье для этих женщин. Без нас они еще могли надеяться, что, и обнаружив их, немцы не станут стрелять в старух, которые не похожи на евреек и, конечно, не имеют ничего общего с политикой. У женщин было в запасе немного продуктов и воды, которые Сабина добыла с большим трудом, и потому была еще какая-то надежда выжить.
Появление непрошеных гостей подрывало эту надежду. Если немцы обнаружат укрытие, - мы все пропали. Радоваться таким гостям было нечего, и все-таки женщины приняли нас тепло.
Они сидели и лежали на своих постелях, закутавшись в перины. На столе горела свечка, ее тусклое пламя рисовало наши тени на стене. Ноги путались в поломанной мебели, тряпках, посуде, кучками разбросанных по полу. Вместо ответа на вопрос, где нам расположиться, чья-то рука отодвинула от стенки какой-то шкафчик, за которым открывается дверь в комнату, служившую в былые времена прачечной. Вот наше убежище.
- И этот примитивный, сколоченный из простых досок, весь в щелях и дырах шкафчик защитит от немцев? - Стоит им дотронуться до. него - и нас обнаружат, - заметил кто-то.
- А у тебя есть лучшее место?
Пришлось лезть в эту конуру. Сабина придвинула на место шкафчик, где на полках стояли бутылки, горшки, коробки и другие мелочи, а мы изнутри прикрепили его веревкой к гвоздю, чтобы не двигался с места.
Мы расстелили на цементном полу одеяла, которые натаскали из соседних брошенных подвалов, и улеглись как селедки в бочке. Для пятнадцати ребят здесь было маловато места. Юзек, Эдек (тот самый, который пристал к нам на улице), улеглись на кухне, Ицхак - на полке, прикрепленной к стене почти у самого потолка, остальные - тесно друг возле друга на полу. Одному надо повернуться все должны подняться. О том, чтобы вытянуть ноги, - и думать нечего. Воздух спертый, густой, хоть режь ножом.
Тишина во дворе просочилась сквозь стены и заставила и нас притаиться. Мы не произносили ни звука. Душит кашель - голова моментально прячется в подушку. Тайна витает над нами и делает все вокруг нереальным, фантастически?
Прошла первая ночь. Не знаю, спал ли я, дремал ли, или лежал без сна и думал. Скорее всего не было ни сна, ни отдыха. Это была кошмарная ночь. Страшно попасть к немцам в руки и погибнуть, и страшно, невозможно жить здесь, даже если немцы не выследят нас. Одна надежда - может, русские форсируют Вислу и возьмут наш домик, стоящий на их пути, под свою защиту. Но именно потому, что это единственная надежда, - она не может успокоить после стольких разочарований, постигших нас за время восстания. Сколько раз говорилось: вот она Красная Армия - а ее все нет. Придет же она когда-нибудь? Кто поручится, однако, что это будет как раз в те считанные часы или дни, которые осталось нам жить? А если избавление запоздает, придет месяцем, неделей, днем, часом позже? Планы главного штаба, общая стратегия войны важнее, чем спасение жизни ребят.
Горькие мысли мучили всю ночь, не давали покоя.
Утром мы услышали знакомое: ALLE RAUS! (Всем выйти!) ALLE RAUS!
В подвале тихо. Мы затаили дыхание. Замерли женщины в первой комнате. Команда "ALLE RAUS!" звучит вторично.
Пани Сабина не стала ждать прихода немцев. Она встала и вышла наверх. Мы слышим: она что-то говорит, но слов не разобрать. Только разобрали: "Нас четверо старух, нам разрешили остаться здесь". Потом мы услышали, как пани Сабина спускается по лестнице вниз. И вот она уже в подвале. Но мы все еще соблюдаем осторожность. Не нарушаем молчание.
Пани Сабина подходит к шкафчику и как бы про себя: "Немцы спрашивали, нет ли тут вооруженных бандитов, они не поверили моему "нет", и я предложила: "Пойдемте вниз и посмотрите, есть ли в подвале кто-нибудь, кроме нас, старух". Немцы велели пани Сабине со старухами освободить подвал; в Варшаве, мол, нельзя оставаться, особенно на линии фронта. На это пани Сабина ответила, что проходившие здесь раньше немцы разрешили старухам остаться на месте.
Солдаты ушли.
Весь день во дворе было тихо. И только изредка слышались чьи-то шаги и немецкая речь.
Часов в семь вечера мы поднялись со своих мест, отодвинули шкафчик и вышли из укрытия в комнату старух, прошлись по соседним подвалам, расправили немного кости. Девушки тем временем приготовили поесть. Мы наскоро проглотили похлебку, не забыв оставить немного еды и на завтра. Потом мы снова вернулись в темноту и снова закрыли вход шкафчиком.
