Солдаты ушли.
Весь день во дворе было тихо. И только изредка слышались чьи-то шаги и немецкая речь.
Часов в семь вечера мы поднялись со своих мест, отодвинули шкафчик и вышли из укрытия в комнату старух, прошлись по соседним подвалам, расправили немного кости. Девушки тем временем приготовили поесть. Мы наскоро проглотили похлебку, не забыв оставить немного еды и на завтра. Потом мы снова вернулись в темноту и снова закрыли вход шкафчиком.
Жизнь вновь как будто "входила в свою колею". Ведь пролежав часов двадцать в этой темени, мы все же не были обнаружены немцами.
Прошло несколько дней. Запасы воды и продуктов кончились. Надо было подумать, где добыть новые, будто в том, что мы спасены, уже не было сомнения.
С наступлением вечера каждый приступал к выполнению своих обязанностей. Двое из нас выходили сторожить на лестницу, девушки торопятся приготовить поесть, остальные рыщут по соседним подвалам и тащат все, что попадается под руку.
Осторожно-осторожно, обернув ноги тряпками, чтоб не слышно было наших шагов, пролезали мы друг за другом через проломы в стенках из дома в дом, из улицы в улицу. Ослепшие от темноты, немой тенью скользили мы, держась за стены, по кучам обломков, стараясь двигаться бесшумно, чтобы не выдать себя. В одной руке у каждого из нас ведерко или кастрюля, другую - держим на плече соседа, чтобы не потеряться в темноте.
Позднее мы поумнели: брали с собой веревку, и все держались за нее. Добравшись до какого-нибудь подвала, мы, прежде всего, затыкали окна и щели подушками, завешивали тряпками, попадавшимися под руки. И только потом решались зажечь спичку. Труднее в квартирах, где много окон и нечем их замаскировать. Тут приходилось шарить в темноте по углам, вычерпывать воду из ванн, искать в темноте картошку, крупу, горох, оставленные бежавшими хозяевами квартир.
В первые ночи мы возвращались с добычей и собрали скромный запас на несколько дней. Но все-таки мы продолжали свои ночные вылазки. За несколько ночей мы очистили все соседние дома, и пришлось приняться за дальние. Не раз мы потом в ночи не могли найти дорогу обратно.
Еще хуже обстоит дело с приготовлением пищи: в случае тревоги мы можем как-то спрятаться, но огонь-то не потушишь сразу и не скроешь его следы. В лунные ночи и вовсе нельзя варить: дым сразу выдаст нас. И все-таки роковым был для нас вопрос: что варить, а не как это делать.
Особенно плохо без воды. Вода, которую нам удавалось собрать в ваннах, в кастрюлях и горшках в оставленных квартирах, была затхлой, грязной, с песком и мусором. Но нам не приходилось выбирать: чистая вода была предметом несбыточной мечты. Даже самая чистая вода становилась вонючей, простояв столько времени. Но и ею мы дорожили, несли ее осторожно через проломы и щели, по лестницам и подвалам, боясь пролить на землю хоть каплю этой драгоценной влаги. "Дома" мы процеживали ее через тряпочку. Однако воды не хватало на нашу семейку из девятнадцати человек.
С каждым днем воды становилось все меньше. Мы уже несколько ночей возвращались с пустыми ведрами. Пришлось экономить каждую каплю. Вначале мы держали воду только для варки. Потом и на это не хватало, и мы ели горох и крупу сырыми. Из каждой "добычи" мы оставляли себе резерв, а остальное делили два раза в день на всех. Но этого хватало лишь на то, чтобы смочить язык, проглотить же было нечего.
Надо было обладать железной волей, чтобы беречь в ведерке запас ржавой воды на завтра, когда сегодня в горле пересохло и губы горят от жажды. Надо подавить искушение, нашептывающее: пей, пока ты жив, завтра тебя уже не будет, а драгоценная влага останется. Но тут же поднимается другой голос: а если повезет, и завтра мы все еще будем живы, а воды не будет совсем?..
Мысль, как бы утолить страшную жажду, не давала покоя, не оставляла нас ни ночью, ни днем. Даже сегодня, через много-много дней после Промыка, я не могу пройти спокойно мимо воды, жажда гонит меня: пей, - и не сразу удается мне вернуться к действительности: опомнись, то время уже давно прошло.
Грязь и вши увеличивали наши мучения, отнимали последние силы, изнуряли. Умывание стало для нас далеким воспоминанием, мы уже забыли, что это такое. Можно ли тратить дорогую влагу, необходимую для поддержания жизни, на пустяки? Но когда грязь, накопившаяся еще за время восстания, совсем заедала нас, мы шли на большую жертву: в маленькую мисочку, где с трудом умещалась пара рук, наливали немного воды, и все по очереди мыли в ней руки и лицо. Подходили по одному и каждый мылся в воде, смывшей грязь предыдущего. Хуже всего последним. Даже иллюзии умывания уже не остается на их долю: когда очередь доходила до них, то уже не оставалось ни капли воды, чтобы хоть сполоснуть руки.
Мы сидим здесь уже целую неделю. Мы перестали чувствовать себя людьми нормального мира. Нас будто перенесли на заброшенный остров, где живут туземцы по заведенному ими обычаю первобытного человека, жизнь которого зависит от случайной добычи и которого преследуют хищные звери.
Стерлись границы дня и ночи, мы постоянно лежим в темноте. Мы уже потеряли счет дням и только Зигмунд еще вел этот счет и был у нас живым календарем. Каждое утро, когда в окошко, засыпанное землей, пробивался тонкой ниточкой луч света, Зигмунд голосом диктора объявлял день, число, месяц. Эти "радиосообщения" служили также сигналом быть настороже: днем опасностей больше, чем ночью.
Мы стали постепенно привыкать к этому миру тьмы. Только вначале мы думали, что с приходом первого же немца - нам конец, теперь мы увидели, что немцы довольно частые гости здесь, а мы все еще живы. Идя на фронт и возвращаясь оттуда, немцы "заглядывали" в дом в поисках добычи. Мы слышали их тяжелые шаги над нашими головами, слышали, как они рыскают по углам, двигают мебель, рвут двери шкафов, перекликаются друг с другом, не жалеют труда, чтобы обнаружить какую-нибудь ценность для отправки в "фатерланд". Не раз стучали их тяжелые сапоги по лестнице, ведущей в подвал.
Шаги спускаются все ниже по ступенькам, а мы перестаем совсем дышать, наши глаза прикованы к углу, в котором мы храним несколько револьверов и гранат на крайний случай.
Уже не раз казалось, что вот он этот "крайний"... Всякий раз, попав в первую комнату нашего подвала, немцы останавливались в недоумении, увидев старух: Что вы здесь делаете? Как попали сюда, в этот дом в прифронтовой полосе, в запретной зоне?
- Мы четыре старухи, нам разрешили остаться здесь, - следовал обычный ответ Сабины.
Немцы всегда задавали новый вопрос: нет ли здесь "вооруженных бандитов" и, получив отрицательный ответ, удалялись.
Эти старухи в первой комнате - в сущности наш заслон. Если бы их не было, немцы, придя в подвал, конечно, перевернули бы все вокруг и, несомненно, обнаружили бы нас. А взглянув на старух, мародеры понимали, что поживиться здесь нечем.
