недели через две уже Немировичу: «Но отчего не пишут об Ирине – Книппер? Ирина казалась необыкновенной… Теперь же о Федоре говорят больше, чем об Ирине».
Потом была первая встреча. Актриса Ольга Книппер пришла в Охотничий клуб на Воздвиженке, где репетировалась «Чайка», и ее представили писателю Чехову. Он приглашал ее в Мелехово. Они договариваются вместе поехать пароходом в Ялту. Но он ставит свои условия.
Легко заметить в его письмах двум женщинам разницу в интонации. В письмах Мизиновой, особенно во втором, – расслабленность, нежность, доверчивость, открытое желание быть вместе. В письме к Книппер – наигранная сдержанность, энергичная готовность, согласие, но с «условием»…
Реакция женщин столь же различна. Лидия Стахиевна, по инертности и самоуверенности, конечно, не поехала из Парижа в Ялту, не искала вместе с ним квартиру, не посылали они на пароход за ее багажом, не смотрели его дачу, не гуляли в садах, не катались по Южному берегу Крыма и не уехали вместе в Москву в великолепном курьерском поезде… Казалось ей, что ничто от нее, очаровательной, восхитительной, никуда не уйдет…
Другая, приняв все условия, быстро и точно прибыла в Ялту и талантливо выполнила всю программу, обещанную златокудрой Лике.
Лидия Стахиевна стала усердно загибать пальцы.
Первое. Антон Павлович был всегда аккуратен, обязателен и любил эти качества в других. Обнаружил их в Книппер. Говорили, что она сохранила их до старости. Приезжая в гости, всегда брала с собой серебряный стаканчик, белую салфетку, угощение и никогда не опаздывала. Ему же в ту давнюю пору перед дорогой в Ялту вручала корзинку с красиво уложенной снедью под кружевным полотенцем.
Второе. В ее аккуратности, пунктуальности, хозяйственности было много немецкого. Он так и писал ей: «Немочка моя прекрасная». Впрочем, там скорее венгро-немецкая кровь (так говорили) – темные глаза, темный густой пушок над некрасивой, тонкой, – уточнила мысленно Лидия Стахиевна, – верхней губой. Некая экзотика, как когда-то у Дуни Эфрос. В этом смысле голод был утолен. Задетое самолюбие могло успокоиться. Но экзотика Эфрос вызывала легкое раздражение. Ольга Книппер – восхищенное любопытство. Оно «художнически» его возбуждало.
Третье. В ней не было того, что Шаляпин, говоря о русском человеке, называл «физической застенчивостью», когда «душа свободнее ветра, в мозгу орлы, в сердце соловьи поют, а в салоне опрокинется стул, на банкете двух слов не свяжется». «Шустрая девочка», по выражению Чехова, острая и быстрая в реакции, умная, трезвая, самостоятельная и мыслящая – она была женщиной европейского образца. Он восхищен и заинтригован.
Четвертое. Умела «подталкивать» жизнь, чуть-чуть управлять ею, быть нужной в определенной ситуации. Конечно, она, как Лика Мизинова, не везла лопаты и тяпки на телеге в Мелехово или забытые в поезде вещи после провала «Чайки» в Петербурге. Свою заинтересованность и нужность она обставляла со вкусом, интеллигентно, очаровательно. Узнав, что сестра Чехова пришла в театр познакомиться с актерами, она, тридцатилетняя, запрыгала, как девочка, от радости. Тем и запомнилась. Мария Павловна написала брату, просила поухаживать за Книппер и представляла ее как лучшую и первую подругу. Немудрено, что в Ялте во время гастролей МХТ она почти хозяйкой на Белой даче писателя помогает накрывать столы для гостей. Потом было приглашение в Мцхет, «случайная» встреча в поезде Тифлис – Батум, поздравительная телеграмма с днем именин, подписанная не только Ольгой, но и ее матерью, братом и дядей.
Пятое. Я не смогла, не сообразила, не умела его ввести в круг своей семьи, родственников, знакомых. А это были интересные и достойные люди, грустила Лидия Стахиевна, как бы чувствуя свою вину перед ушедшими уже из этой жизни. Вспомнилось, как бабушка Софья Петровна и тетя Серафима Александровна читали подаренную ей книгу рассказов Чехова, и кто-то из них сказал: «Ты бы познакомила нас, Лидуша, с известным писателем…»
Шестое. Ольга Книппер быстро стала для известного писателя зеркалом, которое его возвеличивало, поднимало его общественный статус, подчеркивало достоинства и талант. Не держала в секрете, что ее семья приближена ко двору. Что брат матери, контр-адмирал Зальца, является начальником Кронштадтского порта. Мать бывает у Великой княгини Елизаветы Федоровны, жены московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Из великокняжеской гостиной Ольга принесла Чехову новость, будто великому князю Сергею Александровичу понравилась «Чайка».
Все это его бодрило, заостряло интерес к жизни и, конечно, к Ольге Книппер.
Седьмое. Кому, как не ей, Лике Мизиновой, было известно о его одиночестве. И как часто, к сожалению, она не слышала позывных этого одиночества. Кольцо с надписью «Одинокому – мир пустыня» ей казалось кокетством, игрой. А одиночество, порожденное болезнью, снедало его не меньше самой болезни. Особенно ему было плохо в Ялте, куда она, Лика, так и не выбралась. «На горах снег. Потягивает холодом, – жаловался он сестре. – Ты пишешь про театр, кружок и всякие соблазны, точно дразнишь, точно не знаешь, какая скука, какой гнет ложиться в 9 часов вечера, ложиться злым, с сознанием, что идти некуда, поговорить не с кем и работать не для чего, т. к. все равно не видишь и не слышишь своей работы. Пианино и я – это два предмета в доме, проводящие свое существование беззвучно и недоумевающе, зачем нас здесь поставили, когда на нас некому играть». Ему было скучно, как он замечал, не в смысле Weltshmerz (мировая скорбь), не в смысле тоски существования, а скучно без людей, без музыки, без женщины, без жизни. «Со мной вы не будете одиноким», – если и не говорила, то давала понять ему взглядом, кокетством, живостью, умом – не она, Лика, а Ольга Книппер, актриса обдуманного вдохновения. И он, знаменитый писатель, но медленно погружающийся в физическое небытие человек, взывал к ее силе, жизненной яркости. «Когда приеду, пойдем опять в Петровско-Разумовское? Только так, чтоб на целый день и чтобы погода была очень хорошая, осенняя и чтобы ты не хандрила и не повторяла каждую минуту, что тебе нужно на репетицию». Он боялся этой ее хандры. Мог ей предложить свою известность, но не молодость, свежесть здорового мужчины. «Я пока ехал в Ялту, был очень нездоров… Это я скрывал от Вас, грешным делом». Скрывал, потому что хотел соответствовать ее цветущей силе. Он вспоминал дивный, жаркий до синевы крымский день, и они в мягкой коляске по дороге в Бахчисарай, и кто-то машет им руками, и они думают, что это сумасшедшие из земской больницы в Кокозах. А вот персонал, узнавший известного писателя, приветствует его. Она хохочет – «милая, необыкновенная актриса, замечательная женщина». И он тихим баском вторит ей. Сколько надежд,
