Ночью 14 июля на какой-то станции проверка. Меня разбудили, проверили документы, поставили штамп. На станции Львов опять проверка. Товарищ Быков поставил штамп: доброго пути! А вот и Москва! Сапоги мои блестят, гимнастерка с подворотничком, пистолет «бельгиец» в кармане. Благополучно добралась до Ногинска.
Мама больна, опять лечу ее, кормлю. Военком спросил, останусь ли я в Ногинске или вернусь в часть? Конечно, вернусь — отпущена в отпуск. На парад Победы я не попала. Мама поправилась. Ей нравятся стихи, я читаю. Пора в Берлин.
2 августа. Сажусь в Москве на берлинский поезд. Сплю. Поезд, громыхая, покачивает. Темнота, света нет. Проводников нет. В вагоне очень мало пассажиров. Гражданские и несколько военных. Едем долго. Где-то под утро меня разбудили выстрелы. В темноте ничего не пойму. Дверь с грохотом открылась, поезд очень медленно останавливается. Яркий луч фонарика. Шарит то справа, то слева. Скользнув по моему лицу, ослепив глаза, свет переместился на напротив сидящих. Уже сидят другие люди, а прежние, наверное, сошли на станции. Луч переместился в конец вагона. Выстрел. Еще выстрел. Возня. Дверь захлопнулась. В соседнем вагоне выстрелы, и все затихло. Через некоторое время поезд начал набирать ход. Все сидят и молчат. Темно. Ищу свою пилотку. Нашла на полу. Упала, когда я спала. Прошло много времени. Успокоились. Чуть светает. Я спросила, что это было. Женщина, что сидела напротив меня, пробует объяснить мне, на каком-то наречии. Проезжали станции, где поляки бушуют. Кого-то ищут, стреляют, из вагона скидывают — так я поняла. Мужчина встал, снял мою пилотку, засунул под рукав, а женщина достала старенький платок и накинула мне на голову. Она что-что спросила. Я не поняла и показала, что я медработник. Они поговорили и, усевшись поудобней, задремали. Вот и Берлин. Дежурные не могут ответить, где наш госпиталь. Долго брожу по улицам, любуюсь домами — прямо по стенам раскидисто растут какие-то декоративные фрукты, красивые цветы, зелень. Иду по обочине центральной дороги.
По сторонам красивые усадьбы, пруды, зелень. Вот и нашла свой госпиталь. В местечке завода по выработке патоки.
Утром на линейке майор Шафран спрашивает, кого послать в почтовое отделение сдать посылки нашего госпиталя. Смотрит на меня. «Поедете?» «Так точно!» В машину набросали 60 посылок. Подбежал капитан Александров: «Не посылайте ее!» Но приказ есть приказ. Машина проплутала полдня в покинутом городе, еле нашли по указателям почтовое отделение. Шофер въехал во двор, вылез из машины и говорит: «Давай разгружай!» Захожу в большой дом. Направо — два больших зала, лестница на второй этаж с указателем почты. Измученная девушка сказала, что посылки не принимают, нет отправки. На неделе начнется отгрузка. Разрешила посылки сложить в первом этаже — ближе грузить. Мы с шофером уложили посылки ровным штабелем. Проголодались. Я сказала шоферу, что мне ничего не дали из еды. Пошла к девушке с почты. Она объяснила, что близко столовой нет. Шофер собрался уезжать. Прошу его привезти сухариков. Он обещает. Проходит два дня. Часто приезжают машины из воинских частей и разгружают посылки, оставляя одного дежурить. Приехали незнакомые шоферы. Спрашивают, где посылка Александрова. Я испугалась. Стали искать, нашли — вот она. Сложили посылки на место. Я спрашиваю: «Хлебца не привезли?» «Нет, не давали. Просто просили посмотреть посылку». Они уехали. Невзрачный, болезненный шофер вернулся. «Не побрезгуй, вот кусочек сухаря». Сразу съела. Девушка с почты советует зайти в любой дом и взять чашку для кипятка, что я и сделала. Зашла в дом, нашла кухню, посмотрела, нет ли еды. Ничего нет. Взяла чашку и ушла. Никого нет, но все равно как-то неудобно. Вечером легла около посылок на полу. Холодно, голодно. Через два дня опять приехали шоферы. Я радостно побежала к выходу: наверное, хлеб привезли. Но шоферы чужие. Снова спрашивают, где посылка Александрова. Все дежурившие собрались, смотрят. А мы опять ищем посылку. Вот она. Посмотрели, убедились, что она на месте. Теперь я ее кладу сверху, на виду, чтобы не перекладывать все посылки. «Хлеба привезли?» «Нет, не передавали». Еще прошел день или два. Приехал шофер, спрашивает, где посылка Александрова. «На самом верху!» Посмотрели и уезжают. Каждый день, утром, девушка с почты наливает мне чашку кипятку… Солдаты-сторожа подсмеиваются, спрашивают, почему Александров так заботится о посылке. Что там, золото? Отвечаю: «Не знаю, и знать не хочу!» А кругом пустые дома, воинских частей нет. И вдруг ночью приказ грузить посылки на машины. Девушка и боец пишут квитанции. Мечутся темные силуэты. Я таскаю посылки, выбиваясь из последних сил, в машину, что стоит во дворе. Сбилась со счета, устала. Погрузила все. Уснула у стены. Утром ко мне подошел солдат-поляк. По-русски не понимает, а я по-польски не понимаю. Он берет меня за руку и что-то говорит, жестикулируя, тянет и показывает на переход. Я боюсь, но иду. Перейдя по коридору в другое здание, он остановился у открытого окна и показывает вниз. Там, на земле, накидано много хлама. Я смотрю на него, ничего не понимая. Он достал нашейный крест, крестится и что-то говорит. Опять смотрю в окно и ничего не понимаю — кругом мусор. Он махнул рукой, покачал головой и ушел, удивляясь, что я ничего не поняла.
На попутных машинах, а то и пешком добралась до госпиталя и стала раздавать квитанции. Подошел Александров, а квитанции нет. Что? Он чувствовал что ли, что посылка пропадет. Меня все стали ругать. Они могли подумать, что я взяла чужое. Александров сердится, ругается. Тогда я спрашиваю: «Что у вас там было?» «Кукла!» — отвечает. Просто кукла? Боже мой, я видела эту куклу-голышку. Но это такая мелочь! Зачем же он посылал шоферов? Они торопились, ругались, что долго ищем посылку. И меня обвинили. Теперь я поняла польский язык. Из польского стройбата кто-то из солдат польстился на посылку, о которой так пеклись, и вскрыл ее. Ничего ценного не найдя, все выкинули между домами. А тот поляк объяснял мне, что он не виноват и божился, крестясь. Лерман, Австриевская, Александров заклеймили меня. Со мной не разговаривают. Мне обидно, даже никто не спросил: как? почему? Тогда я сказала Александрову: «Если я виновата, пусть смерть настигнет меня!» А у меня мама, старая больная, останется одна. Да я и не так воспитана, чтобы взять чужое. А утром офицер, встретив меня, сказал: «Ну, как, поняла? Все еще капризничаешь?» Я хотела объяснить, но офицер сказал: «Я тебе верю, потому что знаю тебя!» Со мной не разговаривают и даже Ирина Михайловна… А как же Партия?..
22 августа встретила майора Руденко, рассказала, что комиссар Зайцев погиб в Реченской, в тяжелом бою, захоронен в станице Вишенской.
