22 декабря 1927 года в «Возрождении» была опубликована статья Шмелева «Русский Колокол», изрядно сокращенная — было изъято до тридцати строк — и исправленная без ведома автора. Шмелев подозревал в таком небывалом вмешательстве в его текст либо Ходасевича, либо Маковского. Щепетильность ситуации заключалась в том, что статья была посвящена второму номеру журнала рассорившегося с «Возрождением» Ильина. Она была написана, как большинство публицистических работ Шмелева, страстно и с подтекстом, в котором продолжалась его полемика и с Бердяевым, и с социалистами. Он горячо поддерживал «Русский Колокол» и в усилиях Ильина видел путь к Новому Иерусалиму. Он как-то дал журнал Бальмонту и потом искренне радовался его восхищению. Статьи «Русского Колокола» казались ему настолько значительными, что свои собственные труды виделись ему ничтожными: так… лепет, беллетристика…
Возмущенный Шмелев поспешил в редакцию, стал объясняться с Семеновым и Гукасовым, которому даже заявил о своем намерении покинуть «Возрождение», если подобный случай повторится. Гукасов, как показалось Шмелеву, пришел в недоумение, искренним было и удивление Семенова. Однако вслед за этим инцидентом последовал другой: в течение месяца Маковский терял и держал его статью «Анри Барбюс и Российская Корона», в которой содержались отнюдь не парламентские по форме упреки выказывавшим свой интерес к Советам Г. Уэллсу, Р. Роллану и А. Барбюсу. Статья все-таки была напечатана 21 января 1928 года.
Маковский же не принял к публикации написанный в августе 1928 года рассказ Шмелева «Панорама», причем по невнятной причине: Шмелев передал Буниным слова Маковского о том, что печатать «Панораму», «давать такой мрак читателям»[282] ему не позволяет его редакторская совесть. Это был рассказ о репрессиях особистов среди крымских жителей. Панорама — название дачи, из окна которой открывались крымские пейзажи: море, кипарисы, белеющие дачки, виноградники. С приходом красных обитатели Панорамы были загнаны в жуткие условия: в доме жила корова, в комнаты распространялось зловоние, окно заколочено, исчезли коллекция редких фотографий и библиотека, был отобран паек. Шмелев ради изображения мерзостей крымского обитания ввел в повествование в целом не свойственные его манере натуралистические подробности. Произведение это было написано жестко. Одна из героинь, Лидия Аркадьевна, рассказывает хозяевам Панорамы, как экспроприаторы забирали бриллианты: малюток «Лидусю и Марочку стукали головками… требовали золота… папу били… мамочку, больную… сдернули с постели…». К тому же Шмелев показал не только жестокость красных и бессилие интеллигенции, но и моральное падение «бывших». В письме Ильину он так объяснял свою идею: «…я хватил по… интеллигенции, типа болтунов и прохвостов»[283]. Возможно, поэтому Маковский увидел в произведении не просто мрак, а мрак двусторонний, вернул текст Шмелеву и сказал, что после прочтения ничего не мог делать и вообще был как убитый. Однако «Панорама», вопреки сопротивлению Маковского, была опубликована в «Возрождении» 7 октября 1928 года.
О причинах недоброжелательного отношения Маковского к себе Шмелев не имел никаких убедительных предположений, но допускал (это видно из его писем к Ильину), что источник конфликта — в художественной манере его прозы: он не писал афонским или прованским маслом, не писал в стиле «Аполлона» или Ходасевича, он не был «фиолетчиком»… По-видимому, имелось в виду брюсовское: «Фиолетовые руки / На эмалевой стене / Полусонно чертят звуки / В звонкозвучной тишине» («Творчество», 1895); возможно, вспомнились северянинские фиоли или фиалы Бальмонта, или фиолетовые грозы Волошина, его же лиловая душа февральской фиалки.
К концу года противостояние писателя и редактора достигло апогея. 17 ноября 1928 года Шмелев написал Амфитеатрову о невозможности компромисса и неизбежности выбора: «Возрождение» — либо национальная газета, со своей линией, либо «кормежная лавка для ловких скотов»[284], а тремя днями позже, 21 ноября, высказал Ильину свои соображения о том, что дух Маковского «гноит» газету[285]. Отношения к Маковскому он так и не изменит: позже, в 1933 году, он все еще полагал, что аура Маковского и «отвратительна», и «мрачно-омерзительна»[286]. В конце года на собрании Союза русских писателей и журналистов Шмелев, будучи вице-председателем, выступил против Маковского, обвинил его в нанесении обид писателям.
14 декабря 1928 года Шмелев дал бой Маковскому. Это произошло во время обеда для десяти персон, устроенного Гукасовым. В эмоционально беспристрастном «Камер-фурьерском журнале» Ходасевича содержится запись: «Обед „Возрожд<ения>“ (Шмелев (!), Яблоновский, Куприн, Зайцев, Тэффи, Гукасов, Семенов, Ренников, Бобринский, Маковский)»[287]. Именно так — с восклицательным знаком. Исключительный факт для ровного тона «журнала». В том, что кульминационное объяснение неизбежно, Шмелев был уверен. Высказать открыто свое недовольство позицией Маковского, вступиться за себя и других, в частности за Амфитеатрова и Чирикова, Шмелев решил еще в ноябре, обед для актива «Возрождения» он посчитал удобным для этого случаем.
Нельзя сказать, что сорокаминутное выступление Шмелева о притеснениях писателей было воспринято так, как ему хотелось бы. Правда, Гукасов и Семенов признали некорректность редакции в отношениях с писателем, сочувственно восприняли его речь Куприн и один из ведущих сотрудников газеты Яблоновский.
Маковский передал Буниным свою версию: «Шмелев неистовствовал, кричал о кружковщине и неуважении к писательскому званию. Всем было неловко. Ни Тэффи, ни Зайцев, ни Яблоновский его не поддержали, только Куприн пробормотал что-то несвязное о „Куполе Св. Исакия“»[288]. Маковский был раздосадован еще и тем, что Шмелев своим выступлением открыл Гукасову «карты, о которых ему не нужно было знать»[289]. Ходасевич, ранее высказавшийся в пользу «Истории любовной» и намеревавшийся писать о ней статью, теперь заговорил о неудачном конце этого произведения. Зайцев в отношениях Шмелева с Маковским увидел лишь личный фактор и, по сути, высказался против Шмелева, чем крайне его удручил. Зайцев писал Бунину 25 декабря 1928 года о том, что в результате нажил в лице Шмелева врага, что Шмелев ему надоел. Очевидно, имелся в виду воинственный настрой обиженного писателя. После обеда оба обменялись письмами. Шмелев упрекал Зайцева в нежелании вступиться за товарищей, Зайцев сожалел о том, что говорил со Шмелевым «не спокойно, а в нервном тоне», и высказался о неправильной форме поведения Шмелева: чтобы редакция начала печатать материалы, за которые заступался Шмелев, в частности Лодыженского, Чирикова, Сургучева, Амфитеатрова, ее необходимо переубедить: «В бою, в тоне нападения и ультиматумов этого достичь нельзя»[290]. В письме Зайцев признал странным случай с «Панорамой», как признал неблагоприятной общую ситуацию в редакции: материально стеснили и его, и Мережковского, и Вейдле, и Муратова. Более того, рассуждая о двух путях разрешения отношений, то есть о революции в духе Струве или уступках, он не исключал для себя вероятности покинуть газету. Конфликт Шмелева и Зайцева коренился, по-видимому, в различии их темпераментов. Один — неистовый, другой — терпимый. Как писал о Зайцеве литературный критик А. Бахрах: «Он был глубоко религиозен, религиозен по-церковному, но был искренне терпим, и, как мне кажется, жила в нем религия сердца, скорее чем религия ума или чувства. <…> Литературные вкусы Зайцева были шире, чем у многих его сверстников»[291].
