Любуясь ее тонкой грацией и красотой, я мечтала, что она, быть может, продолжит мою школу, как я ее себе представляю. Она была моей лучшей ученицей.
Патрик также начинал танцевать под собственную музыку. Только он никогда не позволял мне учить его.
— Нет, — торжественно говорил он. — Патрик сам станцует свой танец.
Живя в Нейльи, работая в студии, проводя много часов за чтением в библиотеке, играя в саду со своими детьми или обучая их танцевать, я чувствовала себя вполне счастливой и лишь страшилась своих турне, которые разлучали меня с детьми. С каждым днем дети становились все прекраснее, и с каждым днем мне было все труднее проявлять ётвагу, покидая их.
Оба мои ребенка любили музыку и всегда упрашивали меня позволить им остаться в студии, когда Скенэ играл или когда я работала. Они сидели тихо, с напряженными лицами.
Я считаю, что есть горе, которое убивает, хотя и кажется, что человек продолжает свою жизнь. Его тело влачит горестное существование на земле, но дух его сокрушен — сокрушен навсегда. Я слышала, как люди говорят об облагораживающем влиянии горя. Я могу лишь возразить, что последние несколько дней перед тем, как на меня обрушился удар, в действительности явились последними днями моей духовной жизни. Всегда с тех пор мною владеет лишь одно желание — скрыться… скрыться… скрыться от этого ужаса, и вся моя жизнь является лишь беспрерывным бегством от него, напоминая «Вечного Жида» и «Летучего Голландца». Вся моя жизнь для меня лишь призрачный корабль, несущийся по призрачному океану. По какому-то странному совпадению, явление психики часто находит отражение в материальных предметах.
Как я говорила, невзирая на все, видимо, счастливое развитие своей жизни, я жила все время в странном угнетении — нечто вроде мрачного предчувствия. Ночью я внезапно просыпалась, содрогаясь от испуга.
Я была этим так расстроена, что как-то вечером на обеде у моего доброго друга, миссис Рэчел Бойер, я доверилась ей.
Она казалась встревоженной и со своим обычным добросердечием настояла, чтобы я немедленно протелефонировала врачу.
— Конечно, — сказала она, — у вас какая-нибудь нервная болезнь.
Пришел молодой и изящный доктор Рене Баде. Я рассказала ему о своих видениях.
— Очевидно, ваши нервы слишком напряжены. Вы должны поехать на несколько дней в деревню.
— Но ведь я даю по контракту концерты в Париже, — возразила я.
— Тогда поезжайте в Версаль — это так близко, что вы сможете приезжать на автомобиле, воздух же вас излечит.
На следующий день я рассказала об этом милой няне моих детей. Она была очень рада.
— Версаль будет очень полезен детям, — сказала она. Я поехала в Версаль.
Когда я проснулась на следующее утро в прекрасном парке отеля «Трианон», все мои страхи и предчувствия рассеялись. Доктор был прав, мне нужна была деревня. Ах, если бы хор из греческой трагедии оказался здесь! Он мог бы напомнить о том, что часто, выбрав противоположную дорогу, чтобы избежать несчастья, мы идем напрямик к нему, как это случилось с несчастным Эдипом. Если бы я не поехала в Версаль, чтобы скрыться от пророческого видения нависшей надо мной смерти, дети три дня спустя не нашли бы свою смерть на той же дороге.
Я помню этот вечер так отчетливо, ибо я танцевала как никогда. Я больше не была женщиной, я превратилась в пламя радости, в огонь, в улетающие ввысь искры, в дым, вздымающийся вихрем из сердец зрителей… А на прощание после десятка номеров, исполненных по требованию публики, я протанцевала «Музыкальный момент».
После этого танца меня ожидал большой сюрприз. Лоэнгрин, которого я не видела со времени его отъезда в Египет несколько месяцев, пришел ко мне в уборную. Он, казалось, находился под глубоким впечатлением от моих танцев в этот вечер нашей встречи и предложил поужинать с ним у Августина, в отеле Елисейских полей.
Приехав туда, мы стали ждать его у накрытого стола. Проходили минуты, прошел час — его все не было. Его поступок привел меня в состояние жестокого раздражения. Я знала, что свою поездку в Египет он не провел в одиночестве, тем не менее была искренне рада увидать его, ибо я всегда любила его и жаждала показать ему его сына, который в отсутствие своего отца вырос красивым и сильным. Но когда наступило три часа, а его все еще не было, я уехала с горьким разочарованием, чтобы вернуться к детям.
После волнений концерта и утомительного ожидания я была изнурена и, бросившись на постель, заснула глубоким сном.
Рано утром меня разбудили дети, это у них было привычкой. Заливаясь смехом, они прыгнули ко мне на постель. Затем мы, согласно нашему обыкновению, позавтракали вместе.
Патрик буянил больше, чем всегда. Забавляясь, он опрокидывал стулья, и когда стул падал, Патрик кричал от радости.
И тут случилось странное событие. Накануне кто-то, я так и не узнала, кто именно, прислал мне два экземпляра сочинений Барбэ д’Оревильи[62] в прекрасных переплетах. Я протянула руку и взяла один из томов со стола, стоявшего возле меня. Собираясь пожурить Патрика за то, что он чересчур шумит, я случайно открыла книгу, и мой взгляд упал на имя «Ниобея». Я прочла следующие строки:
«Прекрасная, и мать детей, достойных тебя, ты улыбалась, когда тебе говорили об Олимпе. Чтобы тебя покарать, стрелы богов пронзили голову преданных тебе детей, которых ты не могла защитить своей обнаженной грудью».
— Пожалуйста, Патрик, не шуми так. Ведь ты мешаешь маме, — сказала няня.
Она была милая, добрая, терпеливейшая в мире женщина и обожала обоих детей.
— О, пусть он шумит, — вскричала я, — подумайте, няня, во что превратилась бы жизнь без их шума?
И ясная мысль осенила меня: «Какой пустой и мрачной была бы без них жизнь, ибо больше, чем мое искусство, в тысячу раз больше, чем любовь любого мужчины, дети наполняли и увенчивали мою жизнь счастьем». Я закрыла книгу, потому что внезапный страх овладел моим сердцем. Раскрыв объятия, я подозвала обоих детей, прижала их к себе. Внезапно слезы выступили у меня на глазах — я помню каждое слово и движение в это утро. Сколько раз в бессонные ночи я повторяла в памяти каждую его минуту и безнадежно скорбела, отчего какое-либо видение не предостерегло меня, чтобы я отвратила то, чему предстояло случиться.
Стояло тихое серое утро. Окна были раскрыты в парк, где деревья облачались в первые цветы. Я впервые в этом году почувствовала острый прилив той радости, которая охватывает нас в первые мягкие весенние дни. Очарование весны и вид моих детей, румяных, красивых и счастливых, вселили в меня такую радость, что я внезапно выскочила из постели и принялась танцевать с ними. Мы все втроем заливались смехом. Няня, улыбаясь, глядела на нас.
