Внезапно зазвонил телефон. Я услыхала голос Лоэнгрина. Он просил меня приехать в город, чтобы встретиться с ним, и привезти детей.
— Я хочу их видеть.
Он не видал их в течение четырех месяцев.
Я пришла в восторг при мысли, что наша встреча завершится примирением, которого я жаждала, и прошептала эту весть Дирдрэ.
— О, Патрик, — воскликнула она, — угадай, куда мы сегодня поедем?
Как часто я вспоминаю детский голосок: «Угадай, куда мы сегодня поедем?»
Бедные мои, хрупкие, прекрасные дети, если бы я только знала в тот день, какую жестокую судьбу вы обретете!
Куда, куда вы ушли в тот день?
И тут няня сказала:
— Сударыня, мне кажется, что собирается дождь. Может быть, лучше оставить детей дома?
Сколько раз, точно в ужасном кошмаре, я слышала ее предостережения и проклинала себя, что я их не поняла. Но я полагала, что встреча с Лоэнгрином окажется гораздо проще в присутствии детей.
По пути из Версаля в Париж в автомобиле, в эту последнюю поездку, держа крошек на руках, я была исполнена новой надежды и веры в жизнь. Я знала, что, увидав Патрика, Лоэнгрин забудет свою личную обиду против меня.
Перед отъездом в Египет Лоэнгрин купил значительный участок земли в центре Парижа и намеревался выстроить здесь театр для моей школы. Театр, который явился бы сборным местом и пристанищем для всех великих артистов мира. Я верила, что Дузе найдет здесь соответствующую оправу для своего божественного искусства, а Мунэ-Сюлли сможет осуществить тут свою давно лелеянную мечту поставить подряд трилогию — «Эдипа», «Царицу Антигону» и «Эдипа в Колоне».
Все это я передумала по дороге в Париж, и великие надежды на искусство успокоили мое сердце. Судьба предопределила этому театру не быть никогда выстроенным. Дузе не найти достойного ее храма, а Мунэ-Сюлли умереть, не дождавшись осуществления своего желания поставить трилогию Софокла. Почему надежды артиста почти всегда остаются неосуществившейся мечтой?
Все произошло, как я надеялась. Лоэнгрин был очень рад вновь увидать своего мальчика и Дирдрэ, которую он нежно любил. Мы очень весело позавтракали в итальянском ресторане, ели макароны, пили кьянти и говорили о будущем, которое предстоит чудесному театру.
— Это будет театр Айседоры, — сказал Лоэнгрин.
— Нет, — возразила я, — это будет театр Патрика, ибо Патрик великий композитор, который создает танец для музыки будущего.
Когда завтрак закончился, Лоэнгрин сказал:
— Я так счастлив сегодня. Почему бы нам не поехать в Салон юмористов?
Но у меня была назначена репетиция. И поэтому Лоэнгрин взял с собой нашего юного друга Г. де С., который сопровождал нас, между тем как я с детьми и няней вернулись в Нейльи. Когда мы подъехали к театру, я спросила у няни:
— Не войти ли вам с детьми и подождать меня?
Но она возразила:
— Нет, сударыня, я полагаю, нам лучше вернуться. Малюткам нужно отдохнуть.
Поцеловав детей, я сказала:
— Я скоро вернусь.
На прощанье Дирдрэ прижала губы к стеклу. Нагнувшись, я поцеловала стекло с другой стороны в том же месте. Прикосновение к холодному стеклу оставило во мне тревожный осадок.
Я вошла в свою огромную студию. Время для репетиции еще не наступило. Я решила немного отдохнуть и поднялась в свою комнату, где бросилась на диван. Я нашла там цветы и коробку конфет, которую мне кто-то прислал. Взяла конфету и лениво ее съела, думая: «В конце концов, я очень счастлива, может быть, я счастливейшая женщина в мире. Мое искусство, успех, богатство, любовь, но превыше всего мои чудные дети».
Я медленно ела конфеты и, улыбаясь про себя, думала: «Лоэнгрин вернулся, все пойдет хорошо» — вдруг мой слух уловил странный нечеловеческий крик.
Я повернула голову. Лоэнгрин стоял передо мной, шатаясь, как пьяный. Его колени подкосились, он упал передо мной, и с его губ сошли страшные слова:
— Дети… дети… умерли!
* * *
Помню, странное спокойствие овладело мной, только в горле я чувствовала жжение, словно я проглотила тлеющие угли. Но я не могла понять. Я нежно уговаривала Лоэнгрина, я пыталась его успокоить, я говорила ему, что это не может быть правдой.
Пришли другие люди, но я все еще не могла представить себе случившегося. Затем вошел мужчина с темной бородой. Мне сказали, что это врач.
— Это неправда, — сказал он. — Я спасу их.
Я верила ему. Я хотела пойти с ним, но окружающие удержали меня. Сейчас я знаю, они поступили так, не желая, чтобы я узнала, что в действительности не было никакой надежды. Они опасались, что я сойду с ума от потрясения, но в те минуты я была в экзальтации. Я видела, что все вокруг меня плачут, но сама я не плакала. Напротив, я ощущала непреодолимое желание утешать всех. Когда я оглядываюсь назад, мне трудно постигнуть мое тогдашнее странное душевное состояние.
Лишь дважды раздается материнский крик, который кажется нечеловеческим — при рождении и при смерти. Ибо, почувствовав в своих руках холодные ручки, которые никогда уже ответно не пожмут моих, я услыхала свой крик — тот же крик, который я слыхала при их рождении. Почему тот же? Потому что первый крик выражает наивысшую радость, а другой — наивысшую скорбь. Не знаю почему, но знаю, что они те же. Разве не один лишь крик существует во вселенной — крик, заключающий в себе скорбь, радость, экстаз, агонию — материнский крик сотворения?
Как часто, направляясь утром по каким-либо неважным делам, мы проходим мимо мрачного зловещего шествия христианских похорон и, содрогаясь, вспоминаем обо всех, кого мы любим. Но мы не допускаем, чтобы в нас закралась мысль, что наступит день, когда и мы будем провожать покойника в такой же процессии.
Со своего раннего детства я всегда чувствовала отвращение ко всему, что связано с церковью либо с церковной догмой. Чтение Ингерсолля и Дарвина и моя языческая философия усилили это отвращение. Я восстаю против современного брачного кодекса, а современный способ похорон я считаю ужасным и безобразным до варварства. Так же, как у меня хватало в свое время мужества отказаться выйти замуж и крестить своих детей, так я сейчас отказалась допустить к их смерти лицемерный маскарад, называемый христианским погребением. У меня было лишь одно желание — претворить свое ужасное несчастье в красоту. Горе было слишком велико для слез. Я не могла плакать. Ко мне приходили толпы плачущих друзей. Толпы людей стояли и плакали в саду и на улице, но я не плакала. Я лишь желала, чтобы эти люди, которые приходили в трауре выразить сочувствие, претворили свой траур в красоту. Я не надевала траура. Зачем менять платье? Я всегда считала ношение траура нелепым и напрасным. Августин, Элизабет и Раймонд поняли мою волю и воздвигли в моей студии огромный холм из цветов. Когда же я пришла в себя, первое, что я услышала, был оркестр Колонна, исполнивший прекрасный «Плач» из «Орфея» Глюка.
