У древнейших предков млекопитающих, как и у части ныне живущих, конечности имели по пяти пальцев. А у лошади их только по одному! Этот факт означает, что изменение конечности у предков лошади шло особенно быстро. Потому на примере конечности легче всего доказать существование эволюционного процесса и выявить его смысл.
Именно так считал Ковалевский.
Он подчеркивал, что у копытных конечности выполняют только одну функцию — быстрого передвижения. Все остальные функции утрачены. Поэтому лошадь сгибает ногу только в одной плоскости: параллельной продольной оси тела. Отодвинуть в сторону ступню или колено, сделать круговое движение, а тем более повернуть на сто восемьдесят градусов (как мы поворачиваем ладонь) лошадь не может. Выходит, ее нога многое утратила в процессе эволюции. Но эти-то утраты привели к очень важному приобретению! Ибо к выполнению своей единственной функции нога лошади приспособлена самым наилучшим образом. Ковалевский считал лошадь наисовершеннейшим животным из непарнопалых копытных. Лошадь, по его мнению, — это идеал, к которому словно бы стремится непарнопалое.
Рассматривая с этой точки зрения анхитерия, сопоставляя его с палеотерием, гиппарионом и лошадью, Ковалевский без особого труда выявил направление эволюции, какую претерпевала конечность непарнопалых.
Самое древнее животное в намеченной им цепи — палеотерий — опиралось на три пальца и имело еще остаток четвертого.
У анхитерия тоже оказалось три пальца, но боковые — намного тоньше среднего. Из чего Ковалевский заключил, что на средний палец передавалась основная часть тяжести тела; боковые же играли вспомогательную роль. Это очень характерно для переходной формы! Выполняя незначительную долю полезной работы, тонкие боковые пальцы были очень уязвимыми. Стоило животному ступить в небольшую расщелину, а то и простую ямку, как слабый боковой палец ломался... Понятно, что такая форма была обречена в борьбе за существование и уступила свое место более совершенному гиппариону. Правда, и у гиппариона три пальца. Но боковые еще тоньше, чем у анхитерия. А главное — значительно короче среднего.
Ковалевский тщательно измерил все фаланги пальцев гиппариона и пришел к интересному выводу: различие в длине вызвано не укорочением боковых, а удлинением среднего. Эволюционный смысл этого изменения ученый объяснил тем, что животное как бы «приподняло» боковые пальцы над поверхностью земли и тем самым уберегло себя от слишком частых травм.
Однако полностью бесполезные, но снабженные мышцами, сосудами, нервными окончаниями боковые пальцы требовали ненужных энергетических затрат. Разве природа может безнаказанно допускать такое расточительство? Да и чрезмерно удлинившиеся средние пальцы не могли служить надежной опорой. При быстром беге они не выдерживали больших нагрузок. И как неизбежное следствие — нередкие вывихи... Гиппарион должен был уступить свое место однопалой лошади.
Сходным образом Ковалевский анализировал строение костей пясти и запястья (плюсны и предплюсны), через которые тяжесть тела передается на пальцы. Каждая ничтожная косточка, каждая выемка, каждая грань или скос на ней не просто измерены и описаны Ковалевским, но исследованы с точки зрения их эволюционной роли. Это же можно сказать о других костях анхитерия. Почти в каждом разделе своей монографии Ковалевский приводил таблицы с цифровыми данными, при помощи которых он получал сопоставительные характеристики всех четырех родов палеотеро-гиппоидной цепи, как он ее назвал. В каждой таблице отчетливо видны сдвиги в одном и том же направлении. Например, поперечная ширина лучевой кости у палеотерия равна 30, у анхитерия — 50, у гиппариона — 56, а у лошади — 92 миллиметрам. Постепенное утолщение данной кости в процессе эволюции становится очевидным. Таких сравнительных таблиц в монографии много. Составление их требовало большого количества тщательнейших измерений, бездны терпения и усидчивости, столь не свойственных беспокойному характеру Владимира Онуфриевича. Но, когда того требовала наука, он умел быть сильнее слабостей своей натуры.
«День мой распределяется все время моего житья здесь таким образом, — писал он брату из Парижа, — встаю в 8 часов, проглатываю две чашки кофею и бегу в свою Laborat[oire] d'Anat[omie] Comp[aree]24, где сижу до 1 часа, затем час завтракаю и, возвращаясь, сижу опять до пяти; несмотря на все это, работа идет очень медленно, приходится делать пропасть сравнений и измерений, но я убежден, что работа выйдет основательная». Монография выходила не только основательная, но и новаторская. Так с ископаемыми никто еще не работал.
«Анхитерий по строению своего скелета является столь промежуточным, переходным родом, что, если бы теория трансмутации не была уже прочно обоснована, он мог [бы] быть одной из наиболее важных ее опор. В нем каждая кость, каждая фасетка кости, каждый сустав стремятся измениться во взятом направлении, и любой вдумчивый натуралист, любой беспристрастный человек, рассматривая кости в натуре и производя сколько-нибудь точное сравнение всей серии, названной мною палеотеро-гиппоидной, был бы вынужден прийти к выводу, которого невозможно избежать, что тут имеет место случай трансмутации, что невозможно предположить существования специальных актов творения для всех признаков, являющихся переходными».
Вот тот ответ, какой дал материал исследователю, сумевшему правильно поставить свои вопросы! Это не еще одно «вероятное предположение», о котором говорил Гексли, а непреложная истина, способная выстоять против самой суровой критики.
И если требуются уточнения к выводу Ковалевского, то лишь одно. К тому времени, когда появилась его монография о палеонтологии лошадей, эволюционное учение опиралось хотя и на очень весомые, но все-таки только косвенные данные. Прямое доказательство, как и предсказывал Гексли, должна была дать палеонтология. То есть монография Владимира Онуфриевича не только могла бы стать важнейшей опорой эволюционного учения, но действительно стала ею. Еще не завершив работу, Владимир Онуфриевич писал о ней брату:
«Для Дарвиновой теории, я убежден, что она сделается одним из столпов, потому что переход видов во времени от эоценового палеотерия до Equus25 будет доказан по всем мелочам».
Не случайно и сам Дарвин считал, что в лице Владимира Ковалевского имеет не только преданного друга и почитателя, но талантливого соратника, работающего в высшей степени успешно и плодотворно. Через несколько лет, беседуя с посетившим его К.А.Тимирязевым, Дарвин с большой теплотой отзовется о молодых русских естествоиспытателях. Скажет, что они внесли большой вклад в развитие его теории. И чаще других будет упоминать Ковалевского.
