заглавной роли, а его жена – моему украинскому танцу в «Коньке-горбунке». Генри Брюс успел только пропеть: «Па-па-па-пийон, о что за волшебство!» – как вдруг мой сосед по столу, старый русский офицер с усами и бакенбардами, перебил его. Он предпочитал хореографические постановки Петипа, напоминавшие ему порядок и дисциплину времен Александра II, тогда как Фокин и все его фантазии… призывали к анархии! Тут уж я воздержалась от признания, что частенько захаживала в подрывавшее все основы кабаре «Бродячая собака»!
После ужина немного потанцевали. Я согласилась на первый вальс с сэром Бьюкененом, и нам поаплодировали. Потом наступил черед Генри Брюса, который так неуклюже двигался, что мне пришлось исполнить в танце несколько ложных па, чтобы он не отдавил мне ноги. Он же позднее признался мне, что удивлен, какого я небольшого роста. На сцене я казалась выше.
Последовала партия в бридж. Я всю жизнь ненавидела карты и отклонила предложение поучаствовать в игре – под тем предлогом, что мне вечно и desperately (отчаянно) не везет в игре. Поблагодарив чету Бьюкенен, я откланялась, и Генри Брюс проводил меня до дверей. Я уже почти вышла, когда он смиренно попросил разрешения еще раз позвонить мне. Я дала ему визитную каточку и поехала домой.
Мы с Василием жили тогда за Мариинским театром. Я не случайно выбрала то место. Из наших окон был виден маленький Крюков канал, впадающий в Мойку, – вот так же я в детские годы любовалась из окна отчего дома каналом Грибоедова, впадавшим в Фонтанку. На другом берегу высилась старая казарма, перестроенная в тюрьму, – она называлась Литовским фортом. Над портиком возвышались два коленопреклоненных ангела, поддерживавших крест, и строение легко можно было принять за храм. За фортом, вдоль набережной, шел целый ряд совершенно однообразных построек, изящество которых скрывало их утилитарный характер. Это были пакгаузы Новой Голландии, квартала, благоустроенного на рукотворном островке. Под величественной аркой, возведенной в конце XVIII века французом Валленом де ля Мотом (а не Томасом де Томоном, как об этом написал в своих «Мемуарах» Генри), баржи с древесиной проплывали к месту отгрузки. Стук бревен о камень частенько едва не оглушал нас.
Я согласилась на то, чтобы Генри Брюс впервые заглянул ко мне на чашечку чаю. Я была дома одна…
Как нынешней эпохе только дай повосторгаться всевозможными свободами – так и атмосфера предвоенного Санкт-Петербурга, та самая, какой мы всласть хлебнули в «Бродячей собаке», могла вселить в любого ощущение веселой паники. Россия, как и Европа, в последние десятилетия добилась значительного технического и промышленного развития (разве наши железные дороги не были самыми протяженными в мире?). Однако два события 1905 года – «Кровавое воскресенье», когда царские солдаты начали стрелять в народ, и подавленное восстание на броненосце «Потемкин», – а вдобавок еще и Русско-японская война прозвучали как сигнал тревоги: никакая империя не застрахована от крушения. Ощущавшееся в самом воздухе нечто-уж-не-знаю-что – волнующее и грозовое одновременно – возвещало не только о наступлении новой эры, но еще и, увы, о конце того мира, в котором мы выросли и воспитались.
Так что следовало просто активно жить, здесь и сейчас, жить интенсивно и не отказывая себе ни в чем. Мне скоро тридцать лет. Закат карьеры как балерины был недалек, и юность моя завершалась одновременно со временем La Belle Époque – Прекрасной эпохи. Я пишу сейчас эти строки отнюдь не для того, чтобы, переступив возраст иллюзий и кокетливых уловок, оправдывать саму себя – нет, но дабы воскресить состояние духа тех времен, отчасти напоминающих нынешний конец шестидесятых годов.
Когда он пришел ко мне впервые, Дуняша, моя нянечка, с годами ставшая домашней прислугой, отворив дверь, состроила брюзгливую мину. Что это еще за иностранец, позволяющий себе наносить визит мадам в отсутствие законного супруга? Потом Дуняша поведала мне, как Генри Брюс долго вытирал ноги о коврик, распугав обеих очаровательных песиков – Лулу и Графиню Винни, промямлил какие-то извинения, повесил шляпу на пустое место, приняв его за вешалку, и в ответ на просьбу присесть так и остался стоять. Когда я спустя несколько минут вошла в комнату, он так и стоял неподвижно, упираясь взглядом в ковер.
Как и в 1908 году, когда Дягилев приходил убеждать меня присоединиться к его будущей труппе, я навела порядок в квартире к приходу гостя. Точно так же убрала несколько побрякушек (моих «безделиц») и выставила другие, подороже – например статуэтку из китайского фарфора, купленную в Дрездене на мои первые гонорары; ее я поставила на пианино. И я конечно же снова порадовалась своей прекрасной библиотеке, состоявшей из русских, французских и английских классиков. Зато огорчилась тому, что в гостиной, довольно тесной, много места занимали кресла, обтянутые красным плюшем, – они придавали сходство с обстановкой провинциального отеля. Все остальное я предоставила Божественному провидению, снисходительности и тактичности моего британского гостя.
Увидев меня, Генри подскочил и как-то изобильно затрепетал, потом сглотнул слюну, изобразил несколько почтительных поклонов и произнес приветственные слова по-французски. На этом языке и шла вся наша беседа – если можно назвать беседой чередование промямленных кое-как банальностей, подкашливаний и горлового урчания. Английский дипломатический корпус, как и русская аристократия, уже давно предпочитал французский, и я прекрасно на нем изъяснялась. Вокабулярий танцовщиков весь был на французском, и у нас в Императорской школе его изучали. От Жана-Батиста Ланде до Мариуса Петипа, а ведь еще и Ле Пик, Шевалье, Дидло, Блаш, Антуан Титюс, Перро и Сен-Леон – вот сколько мэтров французского балета священнодействовали в Питере.
Мои опасения не оказаться на высоте быстро рассеялись, так как я увидела, что мой гость, только и бормотавший едва слышно: «O my God, sorry, sorry!», чувствует себя неловко. Мало того что он ухитрился опрокинуть свою чашку, так еще и выронил щипчики для сахара. А когда дрожащею рукою попытался их поймать, то задел локтем фарфоровый чайник, и тот лишь чудом не упал на пол.
Веселое любопытство, которое мне внушал этот медвежонок, обернулось чувством легкого раздражения, но я постаралась не дать ему этого заметить. Пока он рассыпался в банальностях и пустых фразах вперемешку с сокрушенным кудахтаньем, я «устремила на него пристальный и величественный взор, восседая на стуле с абсолютно прямой спиной», как он напишет потом в своих мемуарах. Я наблюдала за ним, подметив чуточку напыщенные манеры, широкие и слегка оттопыренные уши, почти неестественно белые ресницы, адамово яблоко (какое прелестное словечко!), выдававшееся вперед из-под узкого и тесного воротника рубашки, во всех подробностях рассмотрела твидовый костюм а-ля Браммелл, башмаки из рыжеватой кожи, начищенные до блеска, – их позолоченные пряжки словно искрились. Из кармана
