в изобразительном искусстве. Это он придумал устроить главный вход в галерею в виде древнего терема, исполненного в гармоничном сочетании привычной для русской архитектуры красно-белой гаммы, украшенного традиционными декоративными элементами — изразцами, колонками, наличниками и т. п.
Работы по отделке фасада Третьяковки в соответствии с замыслом Васнецова были осуществлены к 1904 году, и по сей день через его трехчастное теремное крыльцо, увенчанное декоративным кокошником, обрамляющим герб Москвы с изображением Георгия Победоносца, посетители музея попадают внутрь здания. А прелестный васнецовский теремок стал эмблемой Третьяковки.
Щусев чрезвычайно высоко ценил творчество художника: «Наиболее верно чувствовал сущность русского искусства Виктор Васнецов, который имел способность и к архитектуре, что он доказал в своих маленьких постройках: в Абрамцеве и Третьяковской галерее».
Игорь Грабарь, сам ранее занимавший пост директора Третьяковки, отмечал влияние творчества Васнецова на произведения Щусева: «Васнецов таким образом не только вдохновитель всех последующих искателей Древней Руси в живописи, но и истинный отец того течения в архитектуре, которое нашло свое наиболее яркое выражение в искусстве Щусева».
При Щусеве обсуждались и проекты постройки нового здания Третьяковской галереи, даже найдено было место — рядом с Музеем изящных искусств на Волхонке. Об этом писал Нестеров: «Щусеву дан миллион двести тысяч для начала постройки новой Третьяковской галереи. Таковая будет у храма Христа Спасителя, рядом с Музеем изящных искусств. Снесется для этого целый квартал по Волхонке. Вообще Москва сейчас не только разрушается (церкви), но и строится. На Полянке строится огромный, пятнадцатиэтажный, дом ВЦИКа, в основу его идет старый кирпич от церквей, как более добротный».
Но всё вышло по-другому… Щусев задумал выстроить для галереи новый корпус — справа от главного входа — и сделать это в той же манере, что и Васнецов. Для Щусева это было последней возможностью поработать в столь любимом им неорусском стиле, в чем видится огромное значение короткого, но весьма плодотворного «третьяковского» этапа творчества зодчего.
Новый корпус галереи открылся в 1936 году и до сей поры по праву носит название «щусевского». Кажется неслучайным, что первой экспозицией в нем стала выставка картин Ильи Репина, когда-то похвалившего студента Академии художеств Алексея Щусева. Похвала эта была ох как нужна будущему зодчему. Получается, что через много лет Щусев воздал должное одному из своих великих учителей.
В феврале 1928 года Репин сообщал: «Недавно я получил письмо от Щусева, он также член комиссии Третьяковской галереи. И я бесконечно радуюсь, что там собрались такие желательные силы. Значит, сделают все, как надо. Щусев мне писал, что картине Ив. Грозный предстоит реставрация. Я боюсь реставраций. И так как картина под стеклом, то она уже хранится хорошо. Следует быть осторожными».
А Васнецов… В 1926 году он скончался и уже не увидел «щусевского» корпуса, но думаем, что остался бы им доволен. Ибо, посетив в свое время только что отстроенную Марфо-Мариинскую обитель, художник, по свидетельству Нестерова, «хвалил Щусева, и лишь некоторый его модернизм вызвал неодобрение Виктора Михайловича».
А вот о том, чтобы оставить в запасниках Третьяковки свои работы, Щусев не позаботился. Но не так давно собрание Третьяковской галереи пополнилось работами своего бывшего директора. Одна из них — шаблон навершия Царских врат, выполненный зодчим вместе с Нестеровым для храма Покрова Богородицы Марфо-Мариинской обители милосердия. Кстати, Нестеров по-дружески не раз критиковал Щусева-директора, сетуя на чехарду с постоянным перемещением и непоследовательной развеской картин в галерее:
«О здешней же Суриковской (выставка работ В. И. Сурикова. — А. В.) мне пришлось недавно говорить (а вчера и видеть ее еще не развешанной) не только со Щусевым, упоенным своей «диктатурой», охотно и много обещающим, но бессильным, идущим «под суфлера», «миротворцем», но еще с Эфросом (искусствовед. — А. В.). Битый час проговорили мы с ним о судьбах московских музеев, о Третьяковской галерее и, в частности, о выставке Суриковской. Впечатление — непреоборимая атмосфера интриг, личных, «ведомственных» самолюбий, — а главное, отсутствие истинной любви, живой заинтересованности самими судьбами художества, не только «архивной», но и творческой его судьбой, мешают им всем продуктивно работать. Количество работающих в здешних музеях, сдается мне, сильно превышает качество их… И я не верю, чтобы все беды их происходили от отсутствия больших помещений, оттого, что под руками у них нет «дворцов»… [102]
Кажется, что Нестерову лишь одному пришлась не по нраву выставка работ Василия Сурикова в марте 1927 года, потому как директор Третьяковки был от нее в восторге: «Выставка Сурикова, каталог и перевеска удалась как нельзя лучше. Все довольны».
А обещания Щусева оказались не такими уж пустыми. И уже через несколько месяцев, весной 1927 года, Алексей Викторович пришел к Михаилу Васильевичу с вполне конкретной целью: «Спустя несколько дней пожаловал ко мне Щусев, с тем, чтобы осмотреть у меня веши, кои Третьяковская галерея могла бы у меня приобрести на ассигнованные ей 50 тыс. р. Он смотрел, говорил, хвастал, путал. Все было смутно, неясно — слова, слова, слова! Получил от меня по заслугам и, предупредив, что завтра будет у меня целая комиссия, — ушел».
Комиссия действительно посетила Нестерова, заинтересовавшись в том числе знаменитым двойным портретом Флоренского и Булгакова, но приобретен он не был. Да и вряд ли это было возможно, учитывая абсолютный антагонизм между тем, что писал в эти годы художник, и тем, чего требовали большевики от деятелей искусства. И Щусев-директор вряд ли мог чем-нибудь помочь в этом смысле, даже если и хотел, и потому Нестеров порой с такой обидой пишет о своем друге.
О заселении галереи новыми картинами Нестеров также сообщает: «Третьяковская галерея тоже меняет свой вид (который раз). Там идет радикальная перевеска картин: Брюлловы, Левицкие, Флавицкие, а также передвижники будут все наверху. Там же, но в новом помещении, будут Васнецов, Суриков и Нестеров. «Мир искусства» и новейшие течения внизу».
Но, как бы ни строг был Михаил Васильевич к Алексею Викторовичу, а о его отставке с поста директора Третьяковки все же сожалел: «В Москве, в художественном мире, с одной стороны, выставки, юбилеи… С другой — неожиданный «разгром» во Вхутемасе — его крен налево. Причем получилось, что прославленные профессора — Кончаловский, Машков, Пав. Кузнецов, Фаворский — на днях проснулись уже не профессорами, а лишь доцентами со сниженным жалованьем… Все растеряны, потрясены, удивлены. Хотят куда-то идти, где-то протестовать… В Третьяковской галерее тоже «новизна сменяет новизну». Там полевение не меньшее. И теперь думать нам, старикам, о чем-нибудь — есть бессмысленное мечтание. И все это произошло за какие-нибудь два последних месяца, когда ушел или «ушли» очаровательного болтуна Щусева, который вчера должен был
