пулемета!
А на следующий день повторится то же самое. Днем во время работы можно засунуть руку за пазуху или под мышку и на ощупь вытащить оттуда сразу несколько насекомых.
11 марта. В роте неожиданно появился политрук – заместитель командира роты по политической части. Въедливый тип с белесыми, как у рыбы, немигающими глазами, в великолепной комсоставской шапке серого каракуля. Кто был этот человек, которого прислали к нам в качестве политического воспитателя, откуда он взялся и где служил до этого, известно не было. Зюбин тотчас наделил его кличкой Гнида. Сам по себе политрук при всех его отрицательных и неприятных качествах не мог бы стать такой зловещей и мрачной фигурой, если бы не внес в среду людей атмосферы гнетущей тревоги и мрачного недоверия.
С ходу принялся он за поиски «скрытых врагов народа». Лез в душу, ловил на слове. Спрашивает одно и то же по несколько раз. Сверлит своими белесо-немигающими глазами, наваливается всем телом, обдавая гнилостным запахом изо рта. Что-то патологическое присутствует во всем его облике.
13 марта. Особый, персональный интерес замполит проявляет к Зюбину и Спиридонову. Он опросил всех солдат и офицеров. Беседовал с ними лично. Наблюдает за ними из-за укрытия, подбирает брошенные окурки и тщательно рассматривает их. Днем, в отсутствие солдат, лазает по нарам и обшаривает вещевые мешки. Я вижу, как мрачнеет Зюбин, как наливаются его глаза жестокой и нечеловеческой злобой. И вот сегодня я стал случайным свидетелем того, как Зюбин сорвался.
– Шо ты ко мне липнешь, гнида? – хрипло ревел Зюбин, наседая на замполита. – Я зэк и вор. Лагерем грозишь. Был там. А к немцам ты скорее меня драпанешь, сука продажная. На глотку берешь, легавый, я те ее враз порву. Лучше урвись, отрава.
Не знаю, заметили они меня или нет.
14 марта. Вспоминая вчерашнее, я задумался о том – нормален ли в прямом, психиатрическом смысле этот человек, которому поручена политико-воспитательная работа с людьми: в боевом подразделении?!
Уставших за день, изнуренных на работе людей донимает он, придя в землянку, длинными, более часа, нудными политинформациями. Он глуп и туп. Изо дня в день повторяет он одни и те же слова, одни и те же вытверженные фразы. Людей клонит в сон, но он зорко следит за тем, чтобы на его «политбеседах» у людей было бодрое и «патриотическое» настроение.
16 марта. В тот момент, когда я с людьми отправлялся на работы, политрук задержал меня и, глядя в упор, спросил, почему бойцы моего взвода работают медленно и без энтузиазма.
– Но, – возразил я, – взвод норму выполняет!
– Я не о том, – отрезал политрук, – бойцы утомлены, они же не отдыхают! Вот если бы они работали с огоньком и окончили задание раньше, у них было бы больше и свободного времени. Понял?
Весь день я думал над предложением замполита. И вечером, когда все собрались за ужином, я бодрым голосом и объявил:
– А что, если завтра, с утра, приналяжем, часам к пяти закончим и отдыхать!
– Сам придумал, – спросил Шарапов, – или кто надоумил?
– Сам, – ответил я, не смущаясь.
– Ладно, дураков жизнь учит, – глядя на меня в упор, спокойно произнес Шарапов. – И запомни, лейтенант, только ради тебя мы завтра закончим к пяти. Так ли я сказал? – обратился Шарапов к остальным.
– Так, – мрачно согласился Зюбин и смачно сплюнул.
– А ты, лейтенант, опосля, – Шарапов многозначительно подмигнул, – посмотри, что с того со всего будет.
– Известно, однако, что будет, – каким-то особенно безразличным тоном заметил Спиридонов и, положив руки за голову, тяжко и тоскливо вздохнул.
17 марта. Весь взвод в полном составе – пять человек и я шестой – работали как никогда. Зюбин в одиночку таскал неподъемные комли. Норму, как и обещали, выдали к пяти вечера. Довольный успехом, я иду докладывать командиру роты об окончании работ. Вначале Федоров был крайне удивлен, а выслушав мой вопрос: «Могу ли я вести людей на отдых?» – стал глядеть на меня устало-отупевшим, ничего не выражающим взглядом. Вардарьян покраснел как рак и в молчании дико вращал своими навыкате глазами. Лишь один замполит соблюдал спокойствие.
– О чем вы говорите товарищ лейтенант?! Какой может быть отдых в рабочее время?! – И в тоне его я улавливаю нотки плохо скрываемого внутреннего ликования. – Повсюду на фронтах, – политрук патетически возвысил голос, – воины нашей Красной армии добывают победу своею кровью. В тылу наши женщины и дети, в беззаветном труде, сутками не покидают своих рабочих мест. Теперь мне видно ваше гнилое политическое нутро. Настоящий командир-комсомолец так не поступил бы. Он бы выставил почин: давать по две, по три нормы. Я, как коммунист, предупреждаю вас, и политическую работу вашего взвода буду контролировать сам. А сегодня, до ужина, вы должны дать еще одну норму!
– Ну что, схлопотал? – радостно встретил меня Шарапов. – Я же сказал: дураков жизнь учит!
До ужина свалили три дерева и те оставили в зачет завтрашней нормы. Шарапов, Спиридонов, Зюбин сидели на пнях и смолили махорку. Один Морин ни на что не реагировал и, казалось, спокойно орудовал топором, заготавливая сухостой на ночь.
18 марта. Оставив Зюбина в покое, замполит заинтересовался вдруг «классовой сущностью» рядового Морина – этого, по его словам, «непримиримого врага советской власти».
– Морин – казак, – шипит мне в ухо замполит, – его родственники находятся в добровольной оккупации. С него нельзя глаз спускать. Я приказываю: везде сопровождать его только с оружием и при случае… Понимаешь?
– Морина в обиду не дам! – взревел рассвирепевший Вардарьян после того, как я передал ему суть нашего разговора с замполитом.
Морин молчит, молчит тоскливо и упорно. А среди солдат уже пошел слушок, будто Зюбин поклялся «зэковской клятвой» пришить Гниду и ночью подбросить его немцам.
Во второй половине дня я заступал в очередной раз дежурным по роте и по этому случаю должен был отметиться в штабе батальона. Процедура обычная. Возвращаясь назад, на дороге я попал под массированную минометную профилактику. Немцы проделывают это с исключительной пунктуальностью, согласно заранее разработанному графику, независимо от того, есть кто-нибудь в это время на дороге или там никого нет. Солдаты шутят: «Немец вахту сдает». Мне бы следовало выяснить предварительно режим артиллерийской профилактики немцев, но я этого не сделал. И поплатился. Вой крупнокалиберных мин уложил меня на совершенно открытом пространстве. Я лежал, вдавливая свое тело в мокрый снег. А мины рвались и рвались вокруг. Слева кто-то истошно вопил, призывая на помощь. Подойти к несчастному было невозможно. Обстрел продолжался, и столбы земли, мокрой болотной жижи
