Начальник сигнализировал наверх: «Изыскана возможность празднования Нового года путем приезда итальянского просветработника, товарища Федора Феллини, родного брата заключенного Параджанова. Просим разрешить». – «Надо согласовать», – ответила первая инстанция. Запрос пошел выше, много выше! Лишь бдительный начальник лагерей и тюрем всея Руси насторожился, узрев несуразность словосочетания «товарищ Федор Феллини»…
Посильно пытались облегчить тяжкую участь осужденного коллеги и другие знаменитые итальянские кинематографисты – режиссер Микеланджело Антониони и сценарист Тонино Гуэрра. Приехав в 1975 году в Москву, они напросились на встречу с главным советским киноначальником Филиппом Ермашом. Жертвы «желтого дьявола» тут же раскрыли перед онемевшим председателем Госкино «дипломат», в котором были пачки долларов, ровно сорок тысяч. Они попросили купить на эти деньги для Параджанова и поставить ему в камеру холодильник, телевизор и все прочее. На что товарищ министр строго сказал: «У нас в тюрьме для всех условия одинаковые. Мы не можем этого сделать».
Сергей Иосифович опухал от голода, когда ему неожиданно пришла посылка от Лили Брик. В ней была колбаса салями, французские конфеты, шпроты и прочие деликатесы. Правда, все они достались начальнику зоны и «куму», а Параджанов лишь обертки понюхал. Но и этого ему было достаточно. Он писал ей: «Вероятно, стоило жить, чтобы ощущать в изоляции, во сне присутствие друзей, их дыхание, и тепло, и запахи, хотя бы ананаса, которого Вы касались». А к 8 Марта Сергей Иосифович смастерил букет из колючей проволоки и собственных носков и кружными путями переслал Брик. Она поставила «цветы» в старую вазу, обильно оросив их изысканным мужским одеколоном «Мустанг».
В своей прошлой жизни с Лилей Юрьевной Брик Параджанов виделся всего раз или два. Муза Маяковского, женщина-легенда Лилечка, мачеха московского приятеля Параджанова Василия Катаняна, как-то призналась своему пасынку, что ей уже не хочется жить, поскольку больше вокруг нет ярких личностей. Тогда Василий привел к ней Сергея. Новые знакомые буквально вцепились друг в друга, смотрели глаза в глаза и говорили, говорили, говорили. Брик была в полном восторге от Параджанова.
Параджанова поддерживали и вовсе незнакомые люди. Почитательница его таланта Любовь Чемерис случайно узнала от своего мужа, служившего в колонии, о необычном заключенном и написала ему. Сергей Иосифович ответил: «Какое счастье, что есть Вы, Незнакомка, и наш «Почтовый роман». Это отвлекает меня и развлекает. Где-то блуждают звезды. Вы, Светлана, Суренчик…»
«Как обнять всех сочувствующих и любящих меня? – наедине с собой размышлял он. – Мне кажется, что нет человека, который злорадствует. Его не должно быть – злорадствующего. Все будто бы подготавливало мою смерть. Но вдруг загробье – и я жив. Живу, дружу, что-то вижу – чужое горе, сочувствую, растворяюсь в нем, нуждаюсь в нем и выражаю все в большом замысле…»
Из зоны он провез на волю три сценария и альбомы зарисовок. Не считая работ сокамерников и даже надзирателей. Потому что Параджанов не мог творить в одиночестве. Он включал в этот процесс всех. Почуяв божий дар в солагернике, осужденном за убийство, умолял его написать автопортрет. «Я не могу нарисовать портрет, – говорил ему убийца. – Могу только ногу». «Никогда не забыть мне той невероятной ступни, словно мастером Высокого Возрождения, словно самим Леонардо нарисованной!» – восхищался потом этой работой известный столичный искусствовед.
«Однажды в зоне я увидел Джоконду, которая то улыбалась, то хмурилась, она плакала, смеялась, гримасничала, – делился своими лагерными впечатлениями Параджанов. – Это было гениально. Я понял, что она вечно живая и вечно другая, она может быть всякой – и эта великая картина неисчерпаема… Когда во время жары мы сняли рубахи и работали голые до пояса, то у одного зэка я увидел на спине татуировку Джоконды. Когда он поднимал руки – кожа натягивалась, и Джоконда смеялась, когда нагибался – она мрачнела, а когда чесал за ухом – она подмигивала. Она все время строила нам рожи!»
Только Параджанов смог увидеть в Джоконде сходство с Владимиром Высоцким и вообще со всеми людьми на свете. На лагерной шконке он понял, что Джоконда – некий обобщенный портрет всего человечества. Его серия «Несколько эпизодов из жизни Джоконды» включала 13 работ – чертова дюжина. Джоконда в стиле Босха. Или в компании с Высоцким и Плисецкой. Еще один коллаж – трапеза нескольких персонажей, «собранных» из фрагментов лиц Моны Лизы…
Однажды на крышке из-под кефира он гвоздем изобразил портрет Пушкина. Зэки, увидев медальон, похабно поизгалялись, но не отобрали. Спустя 10 лет вещица оказалась у Федерико Феллини, который решил отлить по этому образцу серебряную медаль для награждения лауреатов кинофестиваля в Римини.
Кроме Пушкина, Параджанов изготовил медальоны-талеры с изображениями Петра Первого, Гоголя, Богдана Хмельницкого, заливая фольгу смолой. Для зэков рисовал их портреты, которые тайно уходили на волю, к родным. Когда умер сосед по нарам, Параджанов смастерил для покойника плащаницу с библейскими сюжетами из мешковины. (Она сегодня представлена в коллекции ереванского музея.)
На унылом лагерном дворе Сергей Иосифович умудрялся находить цветы, делал из них гербарии и коллажи, которые затем пересылал в письмах друзьям. Самым удивительным был его коллаж «Вор никогда не станет прачкой». В нем не было ни позы, ни претензии на ореол мученика. Просто – жизнь за колючей проволокой как она есть, во всей своей наготе: черная перчатка, брошенная узнику судьбой.
Порой накатывало отчаяние, и он не сдерживал чувств: «…Думаю, лучше прекратить просить. Все знают, за что я сижу. Это ложь. Ты говоришь о помиловании. Что помиловать? Грязь, которую вылили на меня, лишив профессии, авторитета, имени? Это все похоже на другие годы? Какие пять лет? Почему искали золото, оружие, спекуляцию, разврат, порнографию?.. Ответь на один вопрос, и все делится пополам. После 1964 года, после «Теней», – почему мне не дали снять фильм на Украине? Я не понял, что я – армянин, и надо было уезжать с Украины. Я, отщепенец, чего-то ждал. Манны небесной. И дождался… Позорного столба?!.»
Делился наболевшим с Иваном Дзюбой: «Пишу, будучи в тяжелом состоянии. В слово «тяжелое» я вношу конкретный смысл. Прошло два с половиной года. Кому-то показалось, что я выживаю, и началась провокация. Одна за другой. Я даже не двигаюсь уже несколько дней. Избит средой, провокациями и лагерным террором, который возникает среди заключенных. Состояние мое трагично. Пишу тебе не для того, чтобы вызвать у вас жалость или панику. Я просто обязан попрощаться с вами. Я не думаю, что вернусь в жизнь. Это и не нужно. Мне 52 года. Досыть! Все было… Мне ничего не надо… Аминь».
