А позавчера — странный, грешный день. Никакое утро. Был у Минчина, затем пришел к Дине с картиной Блюма, найденной у него в коридоре. Там писал стихи и заснул. Во сне безумно сладко употреблялся с ней, а после долго еще дремал в солнечном луче, она делала вид, что спит. Но просто ей было мило.
Дневник Иды Карской
Из записей мая 1930
Я часто скучаю, даже плачу. Когда Сережи нет, мне скучно, я занимаюсь и жду его. А когда он приходит, то ждать уже некого, и мне тогда делается грустно, грустно. Ужасно еще то, что приходится ежедневно считать деньги, чтобы хватило, пока найдется работа. Мне это слишком противно.
Я напрасно огорчаю Сережу, он сильно устает от этого. Мне часто стыдно ему сказать, что я хочу выйти, хочу на Montparnasse, хочу видеть людей, говорить глупости. Я люблю это. Он этого не понимает или не желает понять.
Дневник Бориса Поплавского
Из записей мая 1930
Почти все разобрал и убрал библиотеку, на это ушло три дня, во время которых я ничего не делал. Но я отдыхал, ибо нужно было отдохнуть. В воскресенье прямо радуга в глазах у меня была от переутомления.
Ужасное было воскресенье. С утра поехал на Marché — без Дины, с которой опять прямо-таки любовь. Она была со мной груба, мстила, вероятно. Сперва хотел погулять на Champs-Elysées, но не выдержал невроза, прямо из дому поехал. Потом всю ночь напролет карты. В безумной тоске панического проигрыша поссорился с Шурой Гингером. Думается, это на всю жизнь. Удивительно невеликодушный, просто жестокий человек.
Где-то за занавесом высокое настроение, здесь — ужасающая блажь и пустота.
Спокойствие, надо играть на остаток, — но сегодня же.
20-го был дикий день, с утра лентяйничал, переставлял книги, читал газеты и спал, видя странные сны. Читал Эдгара По, гениальный визионер, но смысла своих видений не видел, говорит Дина. После этого глубочайший разговор на скамейке о принятии жертвы Христа — до головной боли. Прилив прошлой метафизической ясности. Шел домой, ясно видя и огорчаясь тому, что многое уже проиграно. Ну что ж, сразимся на остаток.
* * *
Думал, разлегшись, о том, как женщинам иногда хочется «принять член».
Не ответил на pneu — денег жалко, скажу, что не было.
Адски пропал вчерашний день, хотя было что-то вроде медитации. Снились милые сны, между прочим, оркестр — у нас где-то на даче — состоящий из зверей и птиц, и все это в полуоткрытую дверь в радостном розовом освещении.
С Диной долгие мистические разговоры, но не любовь. Эротически она по-прежнему привлекательна. Долгий разговор с ней в метро и в странном кафе на St Germain до слез.
* * *
С утра спал и читал электрическую книгу. Затем писал стихотворение о заре и затем зачем-то сорвался на Marché, где купил Дине узкие перчатки (которые пришлось разрезать) и голубой пояс. Безумно устал, невроз — как в некоторых снах, когда кажется, что ходишь без штанов. Потом «Служба», скука, объяснение.
Вчера — бурное воскресенье. Утром спал и медитировал на улице где-то около Pont Notre-Dame. Хотя знал заранее, что иду еться, в общем.
Играли в стрелу у Карских и нежно и несколько надорвано еблись у них на верхнем этаже при открытой двери. Затем тоска и отскребывание засперменных брюк. Поздно вечером нежность — и безумно трогательные отношения, кажется, опять любовь. Перекрестил ей лоб, грудь и руку.
Обязательно письмо Татьяне.
Мама ушла. Дина остается — милая. Надо бы поработать еще.
Солнце закатывается совсем.
Примечание Осветителя. Наклеен клочок русской газеты с вырезанным куском. Оставшийся текст: «Эпоха „непризнанных гениев“ и „прекрасных безумцев“ миновала. В публике — и даже не только в публике — есть твердое убеждение: всякий талантли-… [далее вырезано, затем:] …Конечно, биографии великих людей известны и выпускаются в свет в настоящее время особенно часто. Известно, что величайший математический гений истекшего столетия Абель умер от голода и неудач…» Приписка: «Это обо мне. Вот дура милая».
* * *
Страшная сонливость. Засыпаю по пять раз в день. Плохие, но чрезвычайно волевые медитации. Иногда боль в голове, все там же. Сегодня франко-рюс[94], не хочется, но пойду и буду говорить. Дина очень близка.
Вчера объяснение со «Службой», смысл которого в том, что прошлое неотменимо и что вполне стоит три месяца встречаться и скучать, чтоб в результате три минуты было хорошо, — стихи неизвестного достоинства.
Беспорядок в жизни — остаток прохождения «Службы». Но появляется солнце и некие глубоко метафизические часы, когда так много счастья и свободы, что, кажется, мне бы написать все книги, все стихи и даже все картины мира. О счастье, близко лето, когда все дела уедут и можно будет так много работать и потеть на солнце, и опять на природу поеду, хотя страшно — не разучился ли ее понимать.
В мавзолее из черного камня
Посредине огромного зала
Будет сниться века и века мне,
Как в слезах ты меня целовала.
* * *
Я боль люблю. Я полюблю.
Я погибаю и люблю.
Я пароход ушедший в море,
Я капитан, грустящий в нем,
Я синее сиянье с моря,
Я буря в мире роковом.
Прости меня, пойми с полслова,
Погибнет все вернется слово,
И снова скажут это слово,
Любимое повторят снова.
Но вот мечта: в последний час,
Смеркаясь в бездне голубой,
Твое лицо в последний раз
Хочу увидеть пред собой.
Не синее сиянье звезд,
Не музыку, не гор громады,
Твое лицо и белый крест —
И больше ничего не надо.
Дневник Бориса Поплавского
Из записей мая-июня 1930
Был небольшой бал. После хорошего в общем дня сперва я держал себя страшно чинно и благородно, потом, увлекшись стрелой, перессорился с Дряхловым из-за трех франков до слез. На рассвете возвращался изможденный и грустный и тоже все хотел плакать; хотя хорошо плакать.
Настало мое идеальное время. Нужно будет осуществить золотую жизнь. Радует комната и книги. Все в общем в порядке, с христианской точки зрения, а без нее — мрак и боль ужасная. Совесть вообще стала меня дико грызть.
* * *
Май кончается, а уж настроение совсем летнее. Хочется ходить целыми днями, полным сомнений, храбрости и жалости. Читаю немного о древности и прямо восторгаюсь. Много теряю времени на прогулки с Заковичем, который мне очень мешает, да и сейчас он здесь сидит и, посвистывая, читает Последние Новости.
