С этой минуты между Оноре и Эвелиной устанавливаются по-настоящему сердечные отношения. Они видятся каждый день, Бальзак, ничуть не смущаясь, одурачивает мужа, который отнесся к нему вполне по-дружески: нового знакомого устраивает и забавляет легковерие этого польского дворянина. С его женой они обмениваются подарками и письмами, то тайными, полными желания, то явными, любезными, ничего не значащими, для успокоения супруга. Бальзак подшучивает над манерой «дорогой графини» произносить некоторые французские слова. Она не остается в долгу, называя его «маркизом» – намек на мнимый маркизат д’Антраг. В ответ он нарекает ее «предводительницей» – ее муж, предводитель волынского дворянства, или «величеством»: «Твой дорогой подданный, священное величество, королева Павловска и прилегающих территорий, властительница сердец, роза Запада, звезда Севера и т. п., и т. п… Склоняюсь пред Вашим величеством и умоляю поверить в порядочность смиренного мужика – Онорешки».
Влюбленные совершают «литературные» путешествия по местам, связанным со знаменитыми писателями. Муж не всегда сопровождает их. Оноре не перестает удивлять Еву и развлекать ее, она же находит столько очарования в его взгляде и речах, что ревнует ко всем женщинам в Женеве, особенно к графине Потоцкой, своей кузине, с которой имела неосторожность его познакомить: возлюбленный готов покрасоваться перед любой молодой особой, пусть даже не самой привлекательной, она обижается, он – смеется. На деле их платоническая любовь настолько обострила его чувства, что он почти на грани безумия. Ганская боится все испортить, уступив ему. Бальзак протестует: «Боже мой, как сказать тебе, что я пьянею от нежнейшего твоего благоухания, что я уже тысячи раз обладал тобою, и ты увидишь меня опьяненным еще сильнее, потому что появится надежда и воспоминания там, где пока нет никакой надежды… Я хотел бы, чтобы ты на мгновение сдалась мне и узнала, как ты любима».
Чета Ганских вела в Женеве жизнь вполне светскую: в своей просторной гостиной они принимали общество космополитичное, пестрое, где будущий Наполеон III соседствовал с молодым венгерским пианистом Ференцем Листом и его любовницей Мари д’Агу, бросившей, как говорили, ради него мужа и детей. Вот о чем мечтал Бальзак. Но хватит ли Эвелине решимости? Он не смел рассчитывать на это.
Погруженный в любовные переживания, Оноре не забывает о работе: пишет «Серафиту», расспрашивает женевского натуралиста Пирама де Кандоля о флоре Скандинавии, редактирует «Озорные рассказы». И бесконечно думает о том благословенном мгновении, когда Ева будет окончательно принадлежать ему. После последней встречи с ним Пирам де Кандоль поделится с госпожой де Сиркур: «Здесь у нас провел некоторое время романтический и забавный Бальзак. Он несколько раз был у меня и развлек нас своим живым и весьма необузданным воображением. Ему кажется, что он теперь работает над глубоко философским произведением, которое займет место где-то между Сведенборгом и Сен-Симоном, что не мешает ему быть до некоторой степени карлистом. Впрочем, в обществе это один из лучших людей».
Наконец, восемнадцатого января 1834 года сделан чрезвычайно важный шаг на пути завоевания госпожи Ганской: еще не полное обладание, но очевидно, что она вот-вот сдастся, каждый ее жест свидетельствует об этом. Вне себя от счастья Бальзак пишет ей девятнадцатого января: «Ангел мой, любимая, рядом с тобой я по-настоящему теряю голову, я не могу связать двух мыслей – между ними всегда ты. Могу думать только о тебе. Ничего не могу с собой поделать, воображение постоянно удерживает меня подле тебя. Я сжимаю тебя в объятиях, целую тебя, ласкаю, и тысячи ласк, самых нежных, овладевают мной… Вижу тебя такой, какой ты была вчера – прекрасной, восхитительно прекрасной. Вчера весь вечер я говорил себе: „Она – моя!“ Вряд ли ангелы на небесах счастливее, чем я был вчера».
Но скоро его любовный порыв натолкнулся на неожиданное препятствие: госпожа Ганская устроила Оноре сцену ревности за то, что вечером двадцать третьего января он был чересчур любезен с ее кузиной, графиней Потоцкой, известной интриганкой. Ошеломленный Бальзак защищается, как может: «Что я сделал, чтобы вчерашний вечер так закончился? Моя дорогая, любимая Ева, поймешь ли ты когда-нибудь, что ты – последняя надежда в моей жизни?.. Прости меня, любовь моя, за то, что ты называешь моим кокетством. Прости парижанину простую парижскую болтовню. Но все будет так, как ты хочешь – я больше нигде не покажусь… Гори огнем женевский свет, я не желаю видеть тебя печальной из-за пятнадцатиминутной беседы. Окружающим показалось бы странным, что я занят только тобой. Я должен относиться к тебе уважительно, для этого нужна была эта пустая болтовня с госпожой Потоцкой».
Отправив с Сюзеттой эту записочку, тут же сочинил еще одну, более настойчивую: «О, ты не знаешь, что такое три года воздержания, как они ежесекундно отдаются в сердце, заставляя его биться, в голове, которая буквально раскалывается.[20] Если бы я не работал столько, просто сошел с ума от этого. Только я знаю, что переживаю рядом с любимой, это какое-то исступление, приводящее в оцепенение, когда сам я пылаю желанием… Но, ангел мой, я покоряюсь тебе, словно Богу. Возьми мою жизнь, попроси меня умереть, прикажи, что хочешь, только не отказаться от любви к тебе, желать тебя, обладать тобой».
Бальзак простудился, у него поднялась температура, да еще эта ссора с возлюбленной. Чтобы возобновить отношения, попросил Ганских прислать ему оршад, так как испытывает страшную жажду. Ева сжалилась и, позабыв все свои упреки, решила не посылать с поручением Сюзетту, а вместе с мужем сама пришла навестить несчастного. На следующий после этого дружеского визита день появилась одна. Нескольких часов отдыха хватило Оноре, чтобы прийти в себя и вновь начать наступление. Графиня была растрогана, раскаивалась в своем гневе. Наступало полное примирение. Понимая, что прощен, Бальзак активизировал действия, она больше не сопротивлялась. Единение душ подкрепил праздник тел. Двадцать шестое января стало для писателя «незабываемым днем», днем «золотой жатвы». Двадцать седьмого, окончательно оправившись от насморка, в восторге от разделенной страсти, он разразился новым, ликующим письмом: «Я спал, как сурок, хожу, словно околдованный, люблю вас, как безумный, надеюсь, что вы чувствуете себя хорошо, шлю вам тысячу поцелуев».
Он восхищен тем, что женщина, столь близкая ему по духу, разделяющая его вкусы, теперь близка и физически. Такое совпадение чистой любви и любви физической кажется ему каким-то чудом. Несомненно, они созданы друг для друга, а потому несправедливо, невозможно, что между ними стоит муж. Конечно, Венцеслав Ганский – лучший человек на свете, но на этом свете он теперь – лишний. Если бы ему исчезнуть, тогда их счастье станет, наконец, полным. Любовники предаются кощунственным расчетам: даже если господин Ганский проживет еще лет двенадцать, ей будет уже сорок; Еве кажется, что это слишком; Оноре возражает, что полюбил Дилекту, когда ей было сорок пять, а ему – двадцать два. «Что такое сорок лет! – восклицает он. – Неужели ты думаешь, что в шестьдесят четыре мужчина забудет о долгих годах привязанности? А для меня эти тридцать лет кажутся ничем по сравнению с моей любовью к тебе. Ты всегда будешь для меня красавицей». Обнимая друг друга, они уже видят себя мужем и женой. Главное теперь правильно использовать время, омраченное присутствием Венцеслава, который хотя и не слишком мешает, но все же определенное препятствие. Перед отъездом в Париж восьмого февраля 1834 года Бальзак обещает Ганским чуть позже присоединиться к ним в Италии или в Вене. Быть может, потом Ева устроит так, что его пригласят провести несколько месяцев в украинском поместье. Это вполне заслуженно увенчало бы их долгое терпение.
