Близкий друг Жюля Верна Паскаль Груссе входил теперь в Комиссию внешних сношений. «Гражданин депутат!» «Гражданин прохожий!» «Гражданин полицейский!» «Гражданин лавочник!» Обращение стало привычным. Надо было срочно завязывать отношения с иностранными посольствами. На сделанной Надаром фотографии Паскаль Груссе выглядит чрезмерно утомленным, в уголке рта зажата смятая папироса…
Но, как это ни странно, продолжала работать Французская академия.
Под звучание «Интернационала» обсуждались эффективное лечение холеры, природа электричества, принципы двигателя внутреннего сгорания, новый метод вычисления планетных орбит, состав метеоритного вещества…
Жизнь не останавливалась.
Подписанный 11 мая во Франкфурте-на-Майне мирный договор между Францией и Германией развязал руки версальцам.
Весна являет нам пример
Того, как из зеленой чащи,
Жужжа, летят Пикар и Тьер,
Столь ослепительно блестящи, —
писал молодой и злой поэт Артюр Рембо.
Тьер и Пикар! О, чье перо
Их воспоет в достойном раже!
Пылает нефть: умри, Коро,
Превзойдены твои пейзажи!
21 мая в столицу вошли войска Тьера.
Жюль Верн незадолго до этого вернулся в Париж.
Разгромленные дома, пустая площадь под колоннами Биржи.
Он еще и еще раз убеждался, что революции не приносят счастья.
Никакой издательской деятельности, пустые театры, закрыты художественные салоны. Придет ли опять время искусства и литературы? Не отвернутся ли теперь люди окончательно от романов, полотен, классической музыки? Неужели снова придется возвращаться на службу, в какую-нибудь биржевую контору?
Непрекращающиеся уличные бои усиливали смятение Жюля Верна.
Он осудил Коммуну. Он не мог ее принять, несмотря на то, что в ней активно были задействованы многие уважаемые им люди, не только Паскаль Груссе. Он тревожился за их судьбу. Коммунары ночами тайком уходили через немецкие позиции в Бельгию, Голландию, Испанию. Перестрелки вспыхивали то на площади Бастилии, то в Бельвиле, то на кладбище Пер-Лашез. На кладбище, кстати, удобно было отстреливаться из-за надгробий; в конце концов, стрельба мертвым не мешает.
28 мая пала последняя баррикада коммунаров на улице Рампоно.
Анархист Элизе Реклю был схвачен версальцами на улице с оружием в руках. Приговор гласил: пожизненная каторга. К счастью, Французское географическое общество успело возбудить ходатайство о помиловании знаменитого географа. Под этим ходатайством стояли подписи самых известных ученых, в том числе знаменитого Чарлза Дарвина.
Арестованного Паскаля Груссе приговорили к смертной казни, но вдруг передумали: пожизненная каторга ничем не лучше смерти. Все знали, что из Новой Каледонии не возвращаются.
Пожизненная каторга была уготована и Луизе Мишель[34].
«На бастион прискакала группа блестящих офицеров, — позже писала она в своих воспоминаниях о последних днях Коммуны. — Среди них выделялся подтянутый человек с правильными чертами лица. "Я — генерал Галифе! — громко и решительно объявил он арестованным. — Я знаю, граждане коммунары, что вы считаете меня человеком чрезвычайно жестоким и беспощадным, но уверяю вас, я гораздо более жесток и беспощаден, чем вы считаете!"».
На улицах и в тюрьмах шли массовые расстрелы.
В течение недели было убито более тридцати тысяч человек.
Подлецы! Наполняйте вокзалы собой!
Солнце выдохом легких спалило бульвары.
Вот расселся на Западе город святой,
Изводимый подагрой и астмою старой.
Не волнуйтесь! Поджогов прилив и отлив
Обречен, — выступают пожарные помпы.
И забыл тротуар, буржуазно-потлив,
Как играли в пятнашки румяные бомбы.
Уберите развалины! Бельма зрачков
Отражают свечение суток несвежих.
Вот — республика рыжих, давильня боков,
Идиотская биржа щипков и насмешек!
Эти суки уже пожирают бинты.
Объедайтесь, крадите! Победою первой
Обесчещены улицы. Пейте, коты,
Ваше пиво, пропахшее потом и спермой!
Сифилитики, воры, шуты, короли,
Ваши язвы и ваши отребья не могут
Отравить эти комья парижской земли, —
Смрадный город, как вшей, вас положит под ноготь!
Ты плясал ли когда-нибудь так, мой Париж?
Сколько резаных ран получал, мой Париж?
Ты валялся ль когда-нибудь так, мой Париж?
На парижской своей мостовой, мой Париж?
Декламаторы молний приносят тебе
Рифм шары и зигзаги. Воскресни неистов,
Чтобы слышался в каждой фабричной трубе
Шаг герольдов с сердцами оглохших горнистов!
Так возьми же, о, Родина, слезы котов,
реквизит вдохновения и катастрофы.
Я взываю к тебе! Мой подарок готов.
Принимай эти прыгающие строфы!
Так, Коммуна в развалинах. Мир обнищал.
Льют дожди, и дома покрывает проказа.
На кладбищенских стенах танцует овал —
Укрощенная злоба светильного газа.
А. Рембо
Но Париж действительно возвращался к «нормальной» жизни.
Медленно, но возвращался. Снова открывались магазины, типографии, расцветали художественные салоны, Этцель возобновил издательскую деятельность. Впрочем, новая вещь Жюля Верна «Дядюшка Робинзон» ему не понравилась. Он нашел этот роман несвоевременным.
Нервы Жюля Верна были на пределе. Он твердо решил уехать из Парижа. В эти месяцы он часто вспоминал слова отца о постоянных революциях, которые, конечно, не делают жизнь удобнее. К тому же 3 ноября из Нанта пришло письмо от Онорины: мэтр Пьер Верн тяжело болен. Страна, только что пережившая войну и революцию, не могла похвастать хорошим транспортом — Жюль Верн не успел попрощаться с отцом.
В Нанте писатель окончательно решил оставить Париж.
Удобнее всего было поселиться в Амьене, родном городе Онорины. И город спокойнее, и море рядом. Пакуя бумаги и книги, Жюль Верн наткнулся на снимок Эстель, сделанный когда-то Надаром. Рассматривая фото, он с отчаянием понимал, что неразумно брать его с собой в Амьен. Белокурая красавица, латинский нос, взгляд тревожный. Семейная жизнь и без того разлаживалась. Вздохнув, Жюль Верн вложил снимок в один из томов «Необыкновенных путешествий» и отправил Надару.
Кстати, именно Надар, старый друг, взялся уговорить Онорину.
