— Кроме того, — говорил Ищутин, — есть приказ, воспрещающий посылку в командировки кого бы то ни было из дивизии без разрешения штаба корпуса. Чтобы прекратить возможность большевистской агитации, приказано запретить всякие собрания на фронте. Роль полковых комитетов предлагается свести на нет. Ни одного собрания полкового комитета не может происходить без специального на то разрешения начальника дивизии. Отдельным циркуляром ставка верховного главнокомандующего обращает внимание начальника дивизии и штабов на обеспечение помещикам уборки урожая.
— А разве им мешают?
— У нас еще ничего такого не было, но видно где-нибудь их пощупали, и вот приказано всемерно охранять, и чтобы урожаи убирались под прикрытием войск. У нас не было возможности наблюдать за отношением местных крестьян к помещикам по той простой причине, что мы уже две недели находились в беспрерывном отступлении. Во всяком случае, — говорил Ищутин, — режим по отношению к солдатам усиливается, офицеры получают еще больше привилегий, чем имели раньше. Вводятся полевые суды. Достаточно тому или иному офицеру или солдата заявить протест против дисциплины, против неограниченного распоряжения начальника, как сейчас же попадешь под полевой суд.
— А это не ваша фантазия, Ищутин? Я виделся с Трофимовым, он мне ничего не сказал.
— Он ничего не скажет, разве-вы не знаете, что у него большое поместье в Калужской губернии?
— Большое поместье? А у Музеуса есть что-нибудь?
— Кажется, у него ничего нет. Зато Музеуса не особенно долюбливают в штабах. Считают, что он солдатский генерал.
— А как он к этим приказам относится?
— Не знаю, слышал его реплику, что глупые приказы издают.
Вечером пошел к Трофимову. В канцелярии штаба дивизии его не было. Пришлось зайти на квартиру. Он оказался дома, но не один. У него была сестра милосердия Елена Васильевна, высокая, крупная женщина.
— Николай Сергеевич, — сказала она, — немного болен, возможно, что у него температура. Если можно, то я просила бы его не беспокоить.
— Когда же он заболел? Я с ним два часа тому назад виделся, и он был здоров.
— Тогда был здоров, но вернулся из штаба с повышенной температурой. Если у вас есть что-либо сказать, вы можете передать через меня.
Я в упор посмотрел на Елену Васильевну.
Она смутилась и начала перебирать пальчиками свой фартук.
— Скажите, Елена Васильевна, что это вы так заботитесь, чтобы Николая Сергеевича никто не видел?
— Вы не знаете, почему?
— Поэтому и спрашиваю.
— Я же его жена.
На наш разговор из соседней комнаты вышел сам Трофимов.
— А, Оленин! Ничего, — обратился он к Елене Васильевне, — это свой человек, пусть войдет, Леночка.
— А я не знал, что вы женаты, Николай Сергеевич.
— Только вчера женился, но еще не успел провести свадебной ночи. Леночка охраняет меня, чтобы никто не помешал провести эту ночь сегодня.
— Тогда разрешите зайти к вам завтра.
— Нет, нет, говорите, в чем дело.
— Я решил ехать в Питер, Николай Сергеевич. Так много накопилось вопросов всяких, что надо обязательно самому поехать, чтобы их выяснить.
— А вы разве не знаете, что без разрешения командующего армией нельзя?
— Затем я и пришел к вам, чтобы вы сделали запрос в штаб армии.
— Хорошо, я пошлю сегодня телеграмму.
— Вы сами-то не будете препятствовать моей поездке?
— Нет, что вы! Поезжайте. Ведь мы с вами почти — земляки. Вы из 11-го полка, я из 10-го. Правда, ваш в Туле был, 10-й же в Калуге. Знаете что, Оленин, у меня есть бутылка вина, может быть останетесь на полчасика?
— А я вам не помешаю?
Елена Васильевна сердито смотрела на меня, стараясь показать, что если я уйду, то будет гораздо лучше.
— Напрасно, мне скучно будет.
— Скучно? — сердито спросила Елена Васильевна. — Это со мной скучно?
— Вот видите, — развел руками Николай Сергеевич. — Не уходите, а то она изобьет меня.
— Это в первую брачную ночь-то? — рассмеялся я.
— Ну, положим это не совсем первая. Первая-то была года полтора тому назад. Сегодня официально первая.
— Ну, желаю вам официального счастья на сегодняшнюю официальную ночь.
* * *
Под вечер в мою хату вбежал член комитета Панков.
— Откуда ты? — обрадовался я Панкову, незаметно для себя переходя на «ты».
— Ох, Дмитрий Прокофьевич, не спрашивайте! Измучился, напужался, такие страхи…
— Голоден небось, покормить тебя?
— Голоден, только сразу есть-то что-то не хочется.
Я попросил денщика Вишневского приготовить чай.
Панков привел себя в порядок и, уже сидя за чайным столом, начал рассказывать свои похождения во время отступления:
— Когда мы с вами расстались под Зборовым, я примкнул к артиллерийскому парку 3-й дивизии. Ребята оказались хорошие, разрешили положить книги на снарядные ящики. Целую ночь перли. Не доходя Тарнополя, остановились. Там переночевали, потому что лошади не могли дальше двигаться. Артиллеристы возмущались этим отступлением. Говорили, что тут не без предательства, что вовсе вас не немец гонит, а собственные офицеры. На другой день вошли в Тарнополь. Наш парк остановился на площади против комендантского управления. Распоряжения о дальнейшем отступлении парка не было. Простояли несколько дней. За это время через Тарнополь прошло много частей. Все отступали, торопились, боялись быть захваченными. Грешным делом, я поджидал вас, надеясь, что вы пройдете с какой-нибудь частью, и у каждой проходящей части спрашивал. Однако 11-го полка так и не дождался. Боясь, что вы застряли на фронте, я не торопился двигаться дальше. В это самое время весь тарнопольский гарнизон стал тоже удирать. Удирали обозы, химические команды, автомобильные части. Удирали наспех, бросая имущество. Солдаты и несколько офицеров громили магазины. Никакие стены не помогали, не то что деревянные, железные решеткой — и те разбирались. Тащили все, что можно, а потом стали громить винный погреб. Растащили винокуренные склады, мануфактуру, обувь, канцелярские принадлежности, бумагу. Солдаты озверели. Бросились по квартирам, расхватали ковры, перины, подушки. Пух летел по Тарнополю. Кричали: «Бей жидов!» И если бы не страх перед наступающим немцем, учинили бы жестокий погром. Зато когда обозная и тыловая публика, населявшая Тарнополь, вышла и прошли последние пехотные части, не было ни одной улицы, ни одного дома, из которого не бросали бы камней. Выливали на людей помои и вонючую грязь. Выбрасывали ночные горшки, стреляли. Многие из офицеров бросались с шашками наголо в квартиры, но, конечно квартиры были заперты, и атакующие возвращались обратно и приказывали солдатам грабить и жечь. Солдаты бросались в квартиры, ломали, тащили… а потом, вытащив ценные вещи, поджигали дома. Такого озверения я никогда не видывал.
