Май 1997 г.
Что же с нами происходит?
ПИСАТЕЛЬ ЮРИЙ БОНДАРЕВ
Он – достойный наследник и продолжатель великих традиций русской классической литературы. Высокая оценка его романов, которую дали Михаил Шолохов и Леонид Леонов, свидетельствует о многом. Но Юрий Бондарев совершил свой подвиг не только в литературе, а и в жизни, став образцом честности, принципиальности и настоящего гражданского мужества. Достаточно напомнить его выступление с трибуны XIX Всесоюзной партконференции в разгар так называемой перестройки, когда он сравнил эту самую «перестройку» с самолетом, который поднят, но не знает, где сесть. Или вспомните: весной 1994 года, когда в связи с его семидесятилетием Ельцин вздумал польстить выдающемуся писателю-патриоту своим орденом, Юрий Васильевич от такой сомнительной чести публично отказался.
Он был и остался воином-сталинградцем, тем лейтенантом, который вместе с товарищами насмерть стоял, отражая фашистские танки. Не щадя себя, бился за Родину – и так же бьётся теперь.
Виктор Кожемяко. Дорогой Юрий Васильевич! Наш разговор на исходе века мне хотелось бы начать с последнего вашего романа, которым творчески вы завершили столетие. Уже само название романа – «Бермудский треугольник», напоминающее о том месте в Мировом океане, где загадочно и бесследно исчезали корабли, – несет в себе пронзительную тревогу. Понимаешь, конечно, что «бермудский треугольник» у вас – это символ случившегося с нами.
А как унижен народ! Не только материально – еще более духовно. И вымирание его, физическое вымирание, идущее по нарастающей все последние десять лет, опережается уничтожением духовным. Вот у вас в романе, среди острозлободневных размышлений и споров, которые ведут самые различные персонажи, не случайно ведь возникают строки вашего и моего любимого поэта Николая Доризо:
Неужто тот день на планету придет
В своем безнадежном исходе,
Тот день, когда будет не русский народ,
А память о русском народе?
Серьезнейший вопрос, который бьется, по-моему, в головах у многих, кому не безразлична судьба Отчизны!
Юрий Бондарев. В бессонные ночи я мысленно говорю: Боже, ты можешь покарать меня, но помоги мне постичь истину, познать, что произошло и происходит с моей страной и моими соотечественниками! И вот теперь еще – «Курск», неизбывная трагедия России…
В одном письме внимательная читательница пишет мне: «Я прочитала ваш роман и почувствовала такую безысходность, так жалко стало ваших героев, которых я полюбила, что даже заплакала. Потом увидела заметку в „Независимой газете“, где говорится, что вы описываете злых людей, а жизнь – „как бардак“, и подумала: как глупы и ничтожны защитники ельцинской демократии! Все они лжецы».
В. К. Чувство безысходности. Не у одной читательницы возникло. Вы знаете, что «Правда» организовала на своих страницах заочную читательскую конференцию по вашему роману. Во многих письмах ее участников говорится о том же. То есть чувство у них сходное.
Ю. Б. Вы хотите спросить, почему же такое впечатление, которое опечалило многих моих читателей? Я почувствовал, что Россия начала терять разум, в конце 80-х годов, насыщенных горбачевскими сладкоречивыми обещаниями, ложью и удручающим пустословием. Я будто постоянно находился в запретной лаборатории и видел и изучал недозволенные опыты, и сам был предметом для болезненных вивисекций. России было обещано горбачевское чудо процветания, яковлевская гласность, материальное изобилие и некая невиданная свобода. И люди поверили, как верят наивные простаки в дармовую манну небесную, в беззаботную легкую жизнь, подаренную кем-то всемогущим!
Впрочем, «пятая колонна», пунктуально подготовленная американскими наставниками, отлично знала, куда ведут под уздцы Россию. И власовского толка интеллигенция, соединенная с «демократической» журналистикой и телевидением, начала обезумелый погром всего святого, – отстегнув запонки и засучив рукава, взялись за циничную торговлю всем национальным, русским, всеми прежними свободами и правами, которые дала Советская власть. А великий народ меж тем безмолвствовал, оглушенный «новизной всепозволенности». Девяностые годы уходящего века стали знамениты повальным разграблением России, так называемой приватизацией, то есть уничтожением первоклассной промышленности гигантской державы, разложением и растлением народа, которому под видом социального поведения теперь разрешалось все: жестокость воли рыночного дельца, безоглядная спекуляция, проституция, разнузданный секс.
Наконец, мы стали свидетелями кровавой любви Ельцина к Отчизне, разумеется, из несравненного чувства патриотизма расстрелявшего Верховный Совет России. И расстрелял несколько тысяч тех, кто нашел в себе мужество и верность справедливости, чтобы попытаться защитить этот последний очаг Советской власти. Они погибли возле «Белого дома» и в нем. А большинство москвичей, да почти вся Россия, обманутая, ограбленная, униженная, пребывала тогда в позе стороннего наблюдателя и тихого безразличия, равного предательству.
Несказанно поразил меня и 96-й год, когда народ, как зачумленный, отупевший и бесчувственный к своей судьбе, отдал голоса пьяному «вождю», беспощадному расстрелыцику – как бы в слепом мазохизме торопясь к бесславному концу нации. В нашей России оказалось множество нерадивых учеников истории: ни ошибки, ни даже преступления, ни предательство, ни унизительное обнищание, ни угроза краха Отечества – ничему не научили их и, видимо, долго не научат. Я сам себе задаю вопрос: неужели омертвело у людей чувство национальной принадлежности и духовной гордости за собственную ярчайшую историю, чувство справедливого разумения?
В. К. Действительно, будто околдовали наш народ. Будто в каком-то чаду, тумане, дурманной замороченности махнул он рукой и на себя, и на всю страну, которая была и остается пока его домом и за которую как-никак он в ответе.
Ю. Б. Несколько лет Россия находится в состоянии «непроросших зерен» и «несобранного урожая». Она еще дышит, но она дышит с усилием. Она на коленях, с дрожащей протянутой рукой умоляюще и слезливо смотрит в сторону Европы и Америки, ожидая подаяния, которое, кстати, мгновенно тонет в таинственных финансовых безднах.
Проклятие моей родной России и в том, что все теперь разобщены, расколоты – все против всех. Можно ли принять человеческую разобщенность как норму существования, напоминающего одичание? Сильных мира сего объединяет общее криминальное дело, договоренность политической вседозволенности, управляющей простодушными «наивняками», безвольной нетрезвой толпой, которую без оговорок трудно назвать сейчас великой нацией с ее былым достоинством и доблестью.
