– На горянке – понимаю, – согласился Монго. – На такой, как Бэла из твоей повести.
– Бэла, да…
– А сознайтесь, Мишель: ваша Бэла была навеяна личным опытом? – поинтересовалась Валуева.
Тот, помедлив, кивнул.
– Да, отчасти.
Его тут же забросали вопросами: кто она в реальности, как все происходило на самом деле? Поэт отнекивался, утверждал, что как таковой Бэлы не было, это собирательный образ.
– Говорят, что она напоминает Катю Нечволодову, ныне Федотову, – заявил Монго. – Мне рассказывали общие знакомые. Да, Маешка?
У Михаила на лице не дрогнул ни один мускул.
– В том числе и Катю… Господа, бросьте на меня наседать, все равно не скажу вам полной правды. Лучше объясните, отчего нет княгини Щербатовой?
– Написала, что нездорова, – отозвался Валуев. – Но, по-моему, просто опасается новых встреч с тобою.
– Да неужто? Я такой ужасный?
– Ей сказали, что ты имеешь намерение просить у нее руки. А она пока не желает выходить замуж за кого бы то ни было.
Лермонтов с досадой проговорил:
– Ерунда. Ничего такого у меня и в мыслях не было. Вы знаете, кого я люблю.
Общество многозначительно замолчало. Тишину прервала Додо:
– Кстати, я недавно получила письмо из Германии.
– Интересно! – воскликнула Маша Валуева. – От Милли?
– От нее. Живет в Майнце с сестрой и зятем. Лечатся водами Висбадена. Процедуры очень помогают. Павел Демидов начал самостоятельно ходить, а Эмилия избавилась от головокружений и дурноты, свойственной беременным.
– Значит, она действительно в положении? – задал вопрос один из Шуваловых.
– В том-то и интрига, – улыбнулся Васильчиков. – Оттого что беременна не от мужа.
– Ты-то почем знаешь? – исподлобья глянул на него Лермонтов.
– Слухами земля полнится. Муж узнал и вначале хотел отослать ее в деревню, в Ярославскую губернию, но она упросила его разрешить ей уехать к сестре в Германию. Возвратится ли – бог весть.
– Отчего же не возвратится?
– Если возвратится с ребенком на руках, то Владимир Алексеевич будет вынужден признать его своим, чтоб не делать скандала. А ему, согласитесь, совершать сие не слишком приятно.
– Нет, она возвратится, но без ребенка, – сообщила Ростопчина. – Мы с ней говорили накануне ее отъезда.
– Как так? – удивилась Маша.
– Либо оставит старшей сестре Авроре, либо младшей Алине – та живет в Стокгольме и пока своих детей не имеет.
– А кто на самом деле отец ребенка? – снова спросил Шувалов.
Все посмотрели на Михаила, но вслух никто ничего не произнес.
– Ты, Шувалов, слишком любопытен, – заметил Монго. – А ведь любопытной Варваре, между прочим, нос оторвали.
– Уж не ты ли был любовником Мусиной-Пушкиной? – продолжал упорствовать Шувалов.
– Может быть, может быть. Видишь, я нахожусь в меланхолии? Так что перестань действовать мне на нервы. Лучше выпьем за здоровье Эмилии Карловны с пожеланием благополучно разрешиться от бремени.
– Выпьем, выпьем!
Все сдвинули бокалы и рюмки, затем начали просить Лермонтова почитать новые стихи. Он поднялся, немного постоял, вроде размышляя о чем-то, но потом сел и сказал:
– Нет, простите, господа, чувствую я себя скверно. В голове полный ералаш. Не могу сосредоточиться. И вообще, пожалуй, я поеду. Надобно прилечь.
Общество набросилось на него, стало тормошить, уговаривать остаться, мол, гусары не должны подвергаться унынию и апатии. Но тот не уступал, согласился только выпить со всеми «на посошок» и удалился.
– Как это понять? – с недоумением спросил Шувалов. – Что с ним сделалось?
Васильчиков только покачал головой.
– Разве ты не знаешь, что Мишель без ума от Мусиной-Пушкиной?
– Боже мой, когда это было!
– Да не так давно, коль Эмилия еще на сносях.
– Ты хочешь сказать…
Их разговор прервала Мария Валуева:
– Господа, перестаньте сплетничать. Мы подробностей все равно никогда не узнаем. Разве что Додо разболтает. Но она, надеюсь, сохранит тайну своей подруги?
– Тайна – она и есть тайна, – подтвердила Ростопчина. – Если бы и знала, не сказала бы. Но на самом деле она даже мне не открыла, кто отец ребенка.
– Будто бы? – съехидничал Монго.
Поэтесса перекрестилась.
– Клянусь Матерью Небесной.
– Ну если Матерью, то конечно…
7
...
«Милостивая государыня Мария Алексеевна.
До меня дошли слухи, будто Вы нарочно манкируете вечерами, где я должен присутствовать, ибо меня чураетесь. Так ли это? Если так, то позвольте диву даться: чем я заслужил сии немилости? Не обидел ли? Если нет, обещайте мне, что увидимся на одном из ближайших балов. Ваш надежный друг и поклонник Лермонтов».
* * *...
«Досточтимый Михаил Юрьевич.
Как могли Вы поверить сплетням, будто я избегаю Вас? Каждое общение с Вами для меня бесценно. Дорожу Вашими стихами в моем альбоме и храню журналы с Вашими опусами. Много лет пройдет, мы умрем, и потомки вспомнят о нас только потому, что звезда российской словесности Лермонтов благосклонно дарил нам свою дружбу. Так и будет, поверьте. А балы часто пропускаю только потому, что на них чрезвычайно скучно; глупые поклонники раздражают меня, умных же раз-два и обчелся. А еще Мишенька хворает – как его продуло с прошлой осени, так простуды преследуют одна за другой. С непременным жаром, красным горлышком, а затем и кашлем. Доктора рекомендуют смену климата, увезти из Петербурга в теплые края, например в Малороссию. Видимо, весной так и сделаем – а теперь, по морозам, в путешествие пускаться еще опаснее.
На обед к себе Вас не приглашаю: бабушка не любит Ваши посещения, и к тому же остается опасность вновь столкнуться с де Барантом – он захаживает нередко, набиваясь сам, а решиться отказать ему не хватает смелости. Чаще всего я бываю в доме у Лавалей. Там, конечно, общество тоже разношерстное, тот же де Барант и его скверные дружки, но увидеться можно, поболтать мило. Приходите, коли выкроите несколько часов.
Искренне почитающая Вас (и от слова «почести», и от слова «читать») М.Щ.».
8
Весь конец января и почти половину февраля Лермонтов безвылазно находился в Царском Селе. Только пару раз навещал бабушку и срывался к Краевскому на полдня по вопросам новых публикаций, в том числе о выходе отдельной книжкой «Героя нашего времени», неизменно вечером возвращаясь в полк. Ни к Карамзиным, ни к Валуевым не заглядывал. Только в пятницу, 16 февраля, получил разрешение отсутствовать трое суток кряду.
Утренним поездом он прикатил в Петербург. На дворе была оттепель – около нуля, падал мокрый снег, по обочинам тротуаров кисли сугробы. Промочил ногу – видно, сапог где-то прохудился. Забежал к Елизавете Алексеевне, поцеловал в одутловатую дряблую щеку. Выслушал очередную порцию постоянных упреков – в легкомыслии и нежелании стать серьезным человеком, жалобы на здоровье и на скудные поступления из имений.
