Цинизм одних порождает ответный цинизм у других. Войска начали насмехаться над теми, кто погибли в бою, над теми, кто остались лежать непогребенными в степи.
«Несгибаемая воля к сопротивлению солдат и офицеров, окруженных возле пункта X, всегда будет служить путеводным маяком, освещающим путь к победе немецкой армии и народу…» Это была стандартная фраза; однажды утром, когда я и Мокасин вышли из дверей нашего домика, он громко вдохнул воздух и сказал:
– Какой здесь странный запах!
– Что за запах?
– Огня на путеводном маяке!
По большому счету Мокасин был прав, хотя шутка получилась очень зловещей.
В глубине души у солдат начал возникать вопрос, сколько же еще человеческих жизней надо принести в жертву, чтобы спасти нашу страну, и должен ли каждый быть готовым к тому, что его самого принесут в жертву.
Всего лишь год назад я сомневался в том, стоит ли мне ехать в отпуск перед самым началом наступления. Теперь отпуск стал законным средством избежать, по крайней мере, очередной катастрофы. Я неудачно упал с лошади и что-то повредил себе в верхней части позвоночника; было невозможно сразу определить, что случилось, так как рентгеновские аппараты были уже эвакуированы из Симферополя. В конце концов генерал разрешил мне отправиться в отпуск.
Я откладывал свой отъезд с недели на неделю. Возвращаться после каникул в изолированный очаг сопротивления – это был бы верх безумия. Мне хотелось использовать шанс и отгулять полноценный отпуск. Если русские внезапно начнут наступление, все отпуска наверняка отменят. Но если такое наступление и на самом деле готовится, признаки этого всегда можно обнаружить, как бы противник их ни пытался скрыть.
В этой мрачной атмосфере мелькнул один лучик света – история одного скромного железнодорожного инженера.
Перед Татарским валом, на нейтральной полосе между немецкими и русскими позициями, на железнодорожной ветке, ведущей в сторону Херсона, оказались брошенными два вагона. Однажды немецкий патруль обследовал их содержимое и обнаружил, что в них хранятся невероятные сокровища – вагоны до крыши были забиты сигаретами, сигарами, шоколадом и водкой. Можно ли было их оттуда вывезти? Было несколько боковых веток, по которым их можно было перегнать на главную магистраль – она находилась в рабочем состоянии, так как по ней передвигался бронепоезд. Но дело было в том, что стрелки находились вблизи проволочных заграждений русских, однако в течение одной или двух ненастных ночей наши инженеры смогли их отремонтировать.
Теперь надо было подобрать опытного железнодорожного инженера, такого удалось найти в Симферополе. Он вполне соответствовал всем требованиям; правда, он был не военным, а гражданским специалистом, но в годы Первой мировой войны он служил в одной из инженерных частей и был награжден Железным крестом 2-го класса. К его голубой фуражке была прикреплена эмблема в виде дубовых листьев – символ того, что он 25 лет безупречно прослужил на железной дороге. Когда его спросили, сможет ли он оттащить с помощью маленького паровозика два вагона в безопасное место, он ответил, что, вероятно, сможет.
И вот в одну из темных, безлунных ночей маленький паровозик отправился в путь. Это был отважный маленький паровозик, изготовленный некогда в Касселе и безупречно прослуживший по крайней мере лет пятьдесят. В кабине управления стоял старый железнодорожник, которого сопровождал молодой командир бронепоезда.
Очень осторожно маленький локомотив прошел по путям до того места, где начинались проволочные заграждения русских. Стрелка была переведена, и паровозик перешел на боковую ветку, а затем к нему были прицеплены два вагона. Соблюдая все меры предосторожности, он тронулся в обратный путь. Стрелка была переведена вновь, и состав поспешил вперед по главной магистрали. Ничего страшного не произошло. Уже когда грузовой состав достиг немецких позиций, инженер обернулся к командиру бронепоезда и спросил:
– Могу ли я дать гудок?
И вот всего в сотне метров от проволочных заграждений русских прозвучал мощный паровозный гудок. Вероятно, русские подумали, что к ним явился сам дьявол. Инженер прибавил пару и умчался прочь; когда русские начали стрелять, он был уже в безопасности.
Весь Крым смаковал подробности этой истории. Генералу пришла в голову прекрасная идея наградить его планкой в дополнение к Железному кресту. Но поскольку в дивизии так и не смогли найти ни одной из них, военный прокурор торжественно вручил ему свою собственную. Во время поисков этой планки выяснилось, что в начале войны их было великое множество – ими старались награждать солдат, которые уже служили в армии в годы Первой мировой войны. Первоначально они изготовлялись в качестве значков для участников партийных съездов, но поскольку после начала войны съезды перестали созываться, то их просто передали в армию.
Подходил к концу январь. Однажды утром, когда я все еще спал, ко мне в комнату вошел Мокасин и стал собирать мой чемодан. Я спросил его, почему он встал так рано. Он посмотрел на меня очень серьезно и сказал:
– Весна наступает!
– Что?
– Я только что видел первых ласточек!
– Ласточек?
– Русские самолеты. Три самолета летают над нами все утро. Русские уже проснулись.
– Ты уверен, что это не наши самолеты?
– Наши! Да откуда им здесь взяться?
Вот так я и поехал в отпуск. Я уезжал с чувством вины, но тем не менее я уехал. Когда я прощался с военным прокурором, он заметил:
– «Передай мой привет Лаконии. Я не хочу тебя увидеть здесь вновь».[8]
Я поднялся на борт самолета на аэродроме в Сарабузе. Мы взлетели в воздух. Под нами лежал Крым; под лучами солнца блестели горы; я знал все деревни, над которыми мы пролетали; я еще раз взглянул на покрытую снегом степь, ставшую братской могилой для множества людей, которые некогда были моими друзьями. Я вновь и вновь вглядывался в бескрайние просторы, простиравшиеся до линии горизонта, весной они вновь покроются разноцветьем трав. Я больше никогда не видел степь.
К счастью, самолет, на котором я летел, оказался не старой «Тетушкой Ю», а бомбардировщиком «Хейнкель-111». Едва мы долетели до кромки Черного моря, как нас атаковали два русских истребителя. С непостижимой скоростью опытные воздушные стрелки заняли свои места у пулеметов и стали стрелять из всего, что было под рукой. Русские самолеты исчезли.
Над морем солнце светило так ослепительно, что больно было смотреть. Когда мы приблизились к Большой земле, то увидели, что прямо над прибрежными скалами висит облачный слой толщиной примерно 250 метров. Мы пролетели над Одессой, но там невозможно было совершить посадку; если верить сводкам погоды, густой туман покрывал поверхность земли вплоть до Карпат. Самолет летел по линии легко узнаваемой дороги между Николаевом и Одессой, хотя землю мы могли видеть лишь изредка в разрывах облаков. В баках самолета оставалось мало топлива, и летчик уже почти решил возвращаться обратно в Крым, но тут он нашел просвет в облаках и смог приземлиться на аэродроме в Николаеве. Итак, я был на Большой земле. Со своей дивизией, вернее, с тем, что от нее осталось, мне в следующий раз суждено было встретиться уже только в Германии.
