Гренадеры сдержанно зашумели.
— Так точно, ваше благородие! — послышались первые несмелые голоса. — Продал Парфенов образок черемису… Он, ваше благородие, ни во что не верит, когда мы смирно стоим, гордится, стало быть, а как разговоры о наступлении пойдут, так и подавай ему образок. Обратно отбирает!..
Парфенов, чернобородый ефрейтор, запасной, до призыва — слесарь с московского завода Бромлей, стоял молча, угрюмо глядя себе под ноги. Крошечный Мастуда, чувствуя себя правым, смело и возмущенно смотрел своими бусинами в глаза Бубекину.
— Ты ведь продал? — спросил Бубекин слесаря.
— Никак нет! — солгал тот. — О продаже даже разговору не было. Поносить только дал. — И убежденно закончил: — Да если бы и так, ваше благородие, если бы и продал — ведь у Простуды же весь живот в образках, а я как же без креста, ежели в бой?..
— А зачем продавал? — опять послышались солдатские голоса. — Таперь «без креста», а раньше о чем думал, фабричный винт?..
— Мало ли что раньше! — строго повернулся Парфенов к солдатам. — Теперь дела серьезная. У меня за грех мой спокою нету.
Отдал бы! — посоветовал Бубекин Простуде. — У тебя вот, говорят, много…
— Он даже своему черемисскому Мардохаю молится! — хихикнул кто-то сзади…
— Какому Мардохаю? — не понял Бубекин.
— А разжалованный черемисский бог, ваше благородие! — пояснил под общий хохот тот же голос.
— Врут они! — краснея оттопыренными ушами и ужасно стесняясь перед начальником, заикался Простудам. — Нету никакого Мардохая!
И вдруг, пырнув глазом поверх плеча Бубекина, замер и вытянулся. Инстинктивно обернувшись, Бубекин увидел Ржещевского, стоявшего на светлом фоне четырехугольника открытой двери. Солдаты расступились, и ротный подошел к субалтерну. Даже в полутьме землянки было видно, как зло поблескивали глаза начальника.
— Не взводная землянка, — ядовито обратится он к Бубекину, — а прямо собрание религиозно-философского общества!.. Ты, — рывком обратился к Парфенову, — образками, богоносец, торгуешь? Романов!
— Я, ваше высокоблагородие!
— На два часа под винтовку.
— Слушаюсь, ваше высокоблагородие!
— А ты, христосик! — сюсюкая от ярости, направил Ржещевский свой гнев на несчастного Простуду. — Ты что же это, а?.. Образки, мерзавец, скупаешь у гренадеров? Идолопоклонствуешь, колдуешь, жизнь свою черемисскую спасаешь? Романов!
— Я, ваше высокоблагородие!
— Отобрать у него все образки и отправить полковому священнику! Я вам покажу, богоносцы!..
И полилась вдохновенная дикая брань.
Бубекин отступил, ошеломленный. Но как ни потрясен он был всей этой дикой сценой, всё же, покидая землянку, он заметил, что гнев и крик ротного произвел на гренадеров скорее комическое, чем устрашающее впечатление. Солдаты, мимо которых Бубекин протискивался, стоя за спиной ругающегося начальника, ухмылялись и подмигивали друг другу: солдаты презирали Журавля, тощего неврастеника, издевавшегося над ними. И, возвращаясь в землянку по ходу сообщения, Бубекин, многое поняв, сказал вслух:
— Пожалуй, так и есть: Ржещевский завидует даже самому наивному проявлению веры… Ах, несчастный богоискатель!..
«Но неужели так больно без Бога? — с удивлением подумал он. — А я? Почему у меня нет ничего этого и мне оно совершенно не нужно?»
Но, заглянув внутрь, заглянув в себя с той глубины, на которую он был иногда способен, Бубекин вдруг остановился, как останавливается человек перед неожиданной драгоценной находкой… Совсем на дне души, под пластами желаний, надежд, тоски, под ворохом всяческих знаний, чуть ощутимое, едва приметное, лежало что-то большое и теплое, и именно оно-то, лишенное навязчивости, не лезшее в глаза, и делало всё остальное живым и нужным. Ведь именно оно, так мягко сиявшее, и наполняло душу Бубекина ласковой снисходительностью к людям, заставляя ее сейчас, например, в одинаковой мере жалеть и смешного Простуду, и несчастного Ржещевского. И не оно ли позволяло душе унижаться до трясучего страха перед смертью, отрицало смерть, не верило в ее всемогущество? И это было Богом Живым.
Бубекин продолжал стоять на повороте хода сообщения в странной растерянной позе. То, что он увидел в себе, точно ослепило его, как ослепляет свет, неожиданно ударивший в глаза. Подошедший Романов истолковал по-своему потрясенный вид офицера.
— Нехорошо поступают их высокоблагородие с гренадерами — тихо сказал он Бубекину. — Народ измучен; с ними как с детьми бы надо, а они всё гордятся. Сердца в них нету!
Бубекин ничего не ответил, но взгляд, которым он глянул в глаза унтера, был так глубок и так сиял, что солдат на всю свою жизнь запомнил его и вместе с ним — никогда до того времени не испытанное чувство близости к чужому, постороннему человеку, которое этот взгляд породил.
— Точно по сердцу полоснул глазищами, — определил позже среди солдат это чувство Романов.
IX
Скоро пришел и конец Ржещевскому. И случилось это так.
Сидел он на койке и читал, положив книгу на стол. Это было Евангелие. Сидел прямо, склонив голову, и свет керосиновой лампочки розовел на его лысом лбу. Бубекин только что вернулся из штаба полка и рассказывал, что Виткова действительно отчислили из штаба корпуса обратно в полк, что он выпросился в их роту и утром явится вместе с вещами…
— И две бутылки кавказского коньяку тащит! — ликовал Бубекин, не обращая внимания на то, что Ржещевский не поднимает головы и не отвечает. — Понимаете, капитуся, две бутылки!.. Вы непьющий, но посочувствуйте!
Ржещевский медленно поднял голову и, закрыв Евангелие, бессильным тяготным движением вытянул руки по столу. Сказал глухо и пусто:
— Всё какие-то житницы и смоковницы… Смоковницы и житницы…
— Что? удивился Бубекин, пугаясь. — Вы что это проповедуете, Николай Казимирович?
— Вот об этом, — ответил тот, концами пальцев отстраняя от себя Евангелие. — Смоковницы и житницы, и какие-то хлебы еще, — повторил он с тоской. — Нет, извините меня, я не могу, я пойду!
И стал одеваться, беспомощно, словно чужие, толкая руки в рукава шинели, уже распяленной Власом за его спиной.
Обрадованный приездом своего дружка, Бубекин не придал значения ни странным словам, ни уходу капитана.
«Пошел посты проверять, — подумал он. — Эх, и чего чудит человек?..»
А через час по лестнице в землянку затопали тяжелые солдатские сапоги и в приотворенную дверь просунулась солдатская папаха.
— Разрешите войти?
— Залетай, орел!.. Что надо?
