Закат начался много раньше, задолго до конца. В сущности, он начался с того момента, когда Мизиа почувствовала, что проигрывает сражение, которое вела несколько лет. Сражение, где все было перемешано: и отчаянное желание сохранить Серта, и не потерять Руси, к которой действительно привязалась (когда после смерти Мизии открыли перламутровый медальон в форме сердца, висевший возле ее кровати, там с удивлением увидели фотографию Русуданы). Это сражение, как заметила проницательная Шанель, было искусной и опасной игрой, которую она проиграла, начав терять себя. Близкие к Мизии люди замечали, как менялся ее характер. Все сильнее проявлялось не знающее границ возбуждение и вместе с тем росли сухость сердца, горечь, не свойственные ей раньше. Еще при жизни Дягилева исчезал прежний энтузиазм к новому, что приходило в искусство, появилось равнодушие.
Со смертью Дягилева она потеряла такое важное для нее положение — положение визиря и тайного советника при султане.
Еще один раз ей удалось сыграть главную роль на концерте, который она якобы устроила для Марселль Мейер. Еще раз у нее появилась возможность утвердить себя как личность самостоятельно. Но она, как и в молодости, от этого отказалась.
В день, когда Серт с «маленьким чемоданом» ушел из их общего дома, она сломалась. Все чаще искала успокоение в морфии.
Последовала пора унизительных, отчаянных усилий не потерять Серта и Руси окончательно. Шанель всячески пыталась отвлечь ее, увозя с собой то в Голливуд, то в круизы на яхте Вестминстера или в его замок в Англию. Но верховая езда, псовая охота, теннис, рыбная ловля — все, чем наслаждалась Коко, — Мизии были неинтересны и скучны. А главное, ей надо было быть рядом с Сертами, разделять их жизнь, быть их постоянной спутницей. И вновь она проиграла, став им обоим в тягость.
Теперь ей досталась жалкая роль. В ее присутствии испытывали неловкость. Кокто сравнивал положение Мизии при Сертах с положением человека, который в переполненном ресторане стоит у столика и ждет, когда он освободится, и присутствие которого мешает есть, лишая аппетита.
Так как их постоянно видели вместе, по Парижу стали ходить упорные слухи о «браке втроем». Поль Моран в своей книге «Венеция» спустя годы писал: «Вспоминаю Хосе-Мариа Серта, развалившегося в кресле с его двумя женами, Мизией и Руси, у его ног». В 1933 году французский драматург польского происхождения Альфред Савуар[314], годами посещавший салон Мизии (говорили, он был когда-то ее любовником), не мог удержаться, чтобы не сделать эту ситуацию сюжетом своей пьесы «Мария», героями которой, что ни для кого, несмотря на вымышленные имена, не осталось секретом, стали Мизиа, Серт и Руси[315]. В «Марии» была сцена, когда все трио оказывалось в одной постели. На первом представлении разгневанная Мизиа вышла из зала посреди акта. Для Руси все это было невыносимо. В Испанию, где Серт построил для нее дом, она не приглашает Мизию; в Париже не принимает в присутствии друзей.
Но вот Руси умирает. Вместе с неподдельным (хочется думать) горем в Мизии воскресает надежда, что Серт вернется и вновь станет ее мужем. Серт не покидает ее до самой своей смерти. Он всячески помогает ей. Они видятся каждый день. Но он не вернется так, как хотелось Мизии. Она — не любовница, не жена. Она просто существует при нем. Мало того: во время войны Серт ждал развода жены германского посла в Испании баронессы Штохрер, чтобы жениться на ней. Щадя Мизию, он старался скрыть от нее свои планы. Но она не могла не узнать о них.
Беда настигает ее одна за другой. Умирает ее любимый брат Сипа. Она начинает терять зрение. Операция в Швейцарии не принесла успеха. Тщетно пытаются спасти второй глаз. Колетт, у которой были те же проблемы с глазами, в своем дневнике 1941 года восхищается тем, с каким мужеством и достоинством переносит Мизиа свою почти полную слепоту. Оставалось два утешения: пианино и миниатюрные деревья, которые она мастерила своими ловкими руками из кораллов и нефрита и продавала богатым американцам или дарила друзьям.
Перед самой войной тяжелый сердечный приступ приковывает ее к постели. В течение нескольких дней она находится, как пишет Серт сестре, между жизнью и смертью. Обеспокоенный, он откладывает свою поездку в Испанию.
Теперь большую часть времени Мизиа проводит лежа; ее навещают друзья: Шанель, Пикассо, Лифарь. Иногда, правда все реже и реже, она наведывалась к антикварам, иногда бывала на концертах. Но это была уже не та Мизиа, которая, как рассказывали, еще недавно заставляла смеяться весь Париж, когда после бурных оваций на премьере оратории Клоделя-Онеггера[316] заявила: «Ну вот, собрались самые большие зануды на свете: Клодель, Онеггер и Жанна д’Арк». Теперь руки, поднятые для аплодисментов, уже не опускались, когда слышалось ее громкое, на весь зал: «Какая скука!» Когда в «Театре де Шанз-Элизе» на первом после Освобождения концерте оркестра Консерватории Шарль Мюнх дирижировал «Весной священной», она, закутанная в соболя, громко и отчетливо выразила свое неодобрение, по залу пронеслось недоброжелательное «Тише!». С горечью она должна была признать, что и здесь потерпела поражение, потеряв роль высшего судьи в том, что касалось музыки.
Мизиа не только перестала занимать центр сцены. Но для нового поколения превратилась в осколок прошлого, возбуждала любопытство как исторический предмет, своего рода музейный экспонат.
Но настоящий конец наступил со смертью Серта. Он завещал ей свою квартиру, свою пещеру Али-Бабы, со всем, что в ней находилось, избавив ее тем самым от материальных забот. Квартира эта в доме 22 на улице де Риволи была в двух шагах от той, где она когда-то царствовала как жена Эдвардса, и очень близко от дома, где жила молоденькая Мизиа Натансон, квартира, полная теней и воспоминаний. Мизиа выбрала для себя самую маленькую спальню и велела обить ее черным и розовым шелком.
Она получила в наследство и секретаря Серта, сына дипломата Було Ристельхюбера[317]. Этот эрудированный, болезненный, странный, чрезмерно пристрастный к косметике молодой человек давно восхищался Мизией. Еще при жизни Серта он вел дневник, почти на каждой странице которого писал о Мизии: «…Можно говорить о комедии, о чрезвычайной ловкости, с которой она строит свою жизнь, о постоянной саморекламе, об игре, о чем угодно. Это не мешает мне безгранично восхищаться ею». Для Було все оправдывала, как он писал, ее великая любовь к Серту. Он был бесконечно предан Мизии. После смерти Серта навещал ее почти каждый день. У них было много общего: друзья, музыка, наркотики. С ним она познала последнюю романтическую дружбу. Мизиа испытывала огромное утешение, диктуя, вернее, рассказывая свою жизнь этому странному юноше, у которого был настоящий культ ее прошлого. Эти воспоминания так много значили для нее. Они воскрешали молодость и время, когда она наслаждалась властью. Диктуя свои мемуары, она вновь обретала главную роль.
