же самый человек. Представляется даже, что кричит как бы кто-то другой, находящийся внутри этого человека [508]. Лицо Алеши было чудовищно искажено, оно дергалось и искривлялось, глаза выкатились из орбит. Это было ужасно, невыносимо. Приступ длился 12 часов, и после него Алеша так и не очнулся. Федор поцеловал его, трижды перекрестил и разрыдался. Он провел всю ночь на коленях возле тела.
Вчера еще веселился, бегал, пел, а сегодня на столе [509]. Недели после смерти Алеши были опустошающими. Посмотрю на его бельишечко, на рубашоночку аль на сапожки и взвою. Разложу, что после него осталось, всякую вещь его, смотрю и вою. И только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошел бы к нему, не промолвил, в углу бы притаился, только бы минуточку едину повидать. Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик! Да нет его, нет, и не услышу его никогда! [510] Если горе – нерастраченная любовь, то трудно представить, каково это – потерять второго ребенка.
Федор давно собирался посетить Оптину пустынь, чтобы собрать материал для своего нового романа; мысль о том, чтобы излить горе жившему там знаменитому старцу отцу Амвросию, стала причиной двинуться в путь. После похорон он отправился сначала в Москву, затем – с братом Всеволода Соловьева Владимиром – за 200 верст от города [511], в монастырь. Чтобы добраться до Оптиной, необходимо было доехать на поезде до Сергиева, а затем два дня трястись по неровным захолустным дорогам.
Отрезанный от благ XIX века, монастырь казался неизменным со времени основания сотни лет назад. Белые башни венчали голубые купола с золотыми крестами, ярко сверкавшие на фоне густых лесов [512]. Этот монастырь более других представлял истинное сердце русского православия, и Федор шел по стопам Гоголя и Толстого, которые совершили сюда паломничества до него.
Многие из тех, кто приезжал в монастырь, хотели видеть знаменитого старца. Крещенный Александром, он впервые ступил на землю Оптиной пустыни в 1839-м, приняв имя Амвросий. В 1860 стал старцем монастыря и теперь считался одним из святейших людей в России. Хорошо образованный, излучавший духовный свет, спокойствие и умиротворение, сочетавшиеся с мягким юмором, Амвросий производил на всех, кого встречал, огромное впечатление [513].
Федор встречался с отцом Амвросием трижды. Только единожды они остались наедине. Федор рассказал о своем горе от смерти сына, и отец Амвросий выразил соболезнование.
– И не утешайся, и не надо тебе утешаться, не утешайся и плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой – есть единый от ангелов божиих – оттуда на тебя смотрит и видит тебя, и на твои слезы радуется, и на них господу богу указывает. И надолго еще тебе сего великого материнского плача будет, но обратится он под конец тебе в тихую радость, и будут горькие слезы твои лишь слезами тихого умиления и сердечного очищения, от грехов спасающего. А младенчика твоего помяну за упокой, как звали-то? [514]
– Алексей, батюшка.
– Имя-то милое. На Алексея, человека божьего?
– Да, батюшка.
– Каким святым был он!
Но Федор недолго мог выдерживать почтительный тон. Он редко встречал равных себе по интеллекту даже в литературных кругах, и расспросы отца Амвросия по вопросам веры так возбудили его, что он начал перебивать старца, пылко спорить с ним по некоторым вопросам и даже пускаться в объяснения старцу собственных религиозных идей. В Оптиной он работал в монастырской библиотеке и выписал несколько параграфов из «Жизни старца Леонида» отца Зедергольма для дальнейшего использования в романе.
Эта поездка и смерть Алеши стали катализаторами для одной из важнейших идей Федора, которая станет, в его понимании, самым простым, самым убедительным аргументом атеизма из всех возможных: если Господь существует, почему он позволяет страдать невинным детям? Зачем ему создавать мир, в котором безответных лошадей хлещут по глазам, в котором чужеземные армии бросают младенцев на штыки? Он читал о случае, когда родители маленькой девочки наказывали ее, обмазывая экскрементами лицо и рот, и о другом, когда ребенка для забавы затравили собаками. Представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги! [515]
Книга обретала форму. Это будет его величайший роман, возможно, величайший в русской литературе. Он затронет каждую тему, каждый конфликт, каждый архетип и каждую новую идею, что Федор собирал десятилетиями: Федор Карамазов, отец-пьяница, сидящий взаперти в разваливающемся поместье за городом, изнасиловал местную дурочку и был убит из-за 3000 рублей. У Федора Карамазова останется четыре сына, каждый отображает один из полюсов двух тематических осей философии Достоевского: Дмитрий будет представлять жизнь тела, Иван – жизнь души; незаконнорожденный Смердяков станет символом нигилизма, а четвертый брат – веры. Последний брат будет чистым молодым монахом, прекрасной душой, которого он назовет Алешей. Наивный, можно даже сказать, слишком хороший для этого мира и в то же время защищенный именно своей неподверженностью порче. В монастыре, где он живет, будет мудрый старец, который откроет глубокие истины о Боге и России. Бедного Дмитрия захватит страсть к женщинам, деньги станут утекать, как вода сквозь пальцы, и он мучительно будет нуждаться в отцовских 3000 рублей, чтобы выплатить долг. У него будет честное сердце, но этого окажется недостаточно, чтобы спастись от тюрьмы. Ивана сила собственного интеллекта приведет к сомнениям в вере – он станет выдумывать диковинные сценарии, ставить мысленные эксперименты. Что, если Иисус вернулся бы во времена инквизиции и католики заточили бы его как радикала? Уйдя в глубины собственного разума, однажды ночью Иван увидит самого дьявола, и они обменяются действительно опасными идеями. А на заднем плане притаится Смердяков, извращенная душа, полубрат, избегающий рациональных объяснений, пятый член семьи из четырех человек, пять в дважды два [516].
Федор вернулся в Санкт-Петербург с ясностью, нужной ему для начала работы над «Братьями Карамазовыми», но работать в старой квартире он не мог. Двери не распахивались с прибытием Алеши, полы не отзывались топотом его ног. Снова семья из четырех человек, они переехали в шесть комнат дома 5/2 в Кузнечном переулке, того же, где он жил, когда писал «Двойника» в 1846-м. Кабинет Федора был обставлен так же скромно, как и всегда, –
