Разберемте же, мог ли я поехать в Москву? Раз было очевидно установлено, что я собой приношу армии больше вреда, чем пользы, приличествовало ли мне быть там, куда стягивалась армия, отступив от Смоленска? Для меня недопустима была мысль, что Москва будет оставлена таким недостойным образом; но я должен был, однако, допустить эту возможность после одного или двух проигранных сражений. Каково было бы мне в Москве и не за тем ли бы я приехал туда, чтоб вместе с другими собрать пожитки и убираться из нее?…
В Петербург я вернулся с 21-го на 22-е. Предположим, что я выехал бы на другой же день, – я прибыл бы в Москву только 26-го. Следовательно, я не имел бы даже возможности остановить гибельное отступление, сделанное в ночь сражения и погубившее все. Судите, чем бы я был тогда в Москве? Не сделали бы меня одного, и справедливо, ответственным за все события, происшедшие от этого отступления, раз я был так близко? А между тем мог ли я помешать случившемуся, когда пренебрегли воспользоваться победой и потеряли благоприятные минуты? Я бы, значит, приехал для того только, чтоб на меня легла тяжесть позора, до которого довели другие.
Напротив, мое намерение было воспользоваться первой минутой действительного преимущества нашей армии над неприятельской, которую она принудила бы отступить, и действительно приехать в Москву. Даже после известия о битве 26-го я выехал бы тотчас, не напиши мне Кутузов, в том же рапорте, что он решил отступить на шесть верст, чтоб дать отдых войскам. Эти роковые шесть верст, отравившие мне всю радость победы, вынудили меня подождать следующего рапорта; из него я увидел ясно, что были только одни бедствия.
Вот точное изложение обстоятельств, дорогой друг.
‹…›
Что до меня, то единственно за что я могу ручаться, это – что мое сердце, все мои намерения, мое рвение будут клониться к тому, что, по моему убеждению, может служить на благо и на пользу Отечеству. Относительно таланта: может, у меня его недостаточно, но ведь таланты не приобретаются, они – дар природы. Чтоб быть справедливым, должен признать, что ничего нет удивительного в моих неудачах, когда я не имею хороших помощников, терплю недостаток в деятелях по всем частям, призван вести такую громадную машину в такое ужасное время и против врага, адски вероломного и высокоталантливого, которого поддерживают соединенные силы всей Европы и множество даровитых людей, образовавшихся за 20 лет войн и революции. Вспомните, как часто в наших с Вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможность потерять обе столицы и что единственным средством против бедствий этого жестокого времени мы признали твердость. Я далек от того, чтоб упасть духом под гнетом сыплющихся на меня ударов. Напротив, более чем когда-либо я решил упорствовать в борьбе, и к этой цели направлены все мои заботы.
Признаюсь Вам откровенно, что мне гораздо менее тяжело, когда меня не понимает народная толпа или множество людей, мало меня знающих или даже вовсе не знающих, нежели когда это непонимание я вижу в тех немногих лицах, которым я отдал все мои привязанности. Но, клянусь Вам Богом, если подобное горе присоединится к всему, что я теперь переношу, я не стану обвинять этих людей, а отнесу это к обычной участи людей несчастных, которых все покидают.
Простите, добрый мой друг, что так утомил Ваше терпение и длинным моим посланием, и временем, на него употребленным, а времени очень мало в моем распоряжении, при моих ежедневных работах…
По привычке писать Вам обоим вместе скажу Вам, дорогой Георгий, что в настоящую минуту Вы мне гораздо более полезны во главе Ваших трех губерний и в ведомстве путей сообщений, нежели в главной квартире. В такое время, когда неприятель всевозможными способами хочет привести в расстройство внутренние дела, никакие средства не будут лишними, чтоб помешать ему в этом и поддержать порядок. Никогда Ваше генерал-губернаторство над этими тремя губерниями не было так важно. Наш единственный способ сообщения с прочими частями империи проходит теперь через Ярославль: половина Москвы в нем да есть еще много других уважительных причин. Если Вы поддержите порядок и спокойствие в трех Ваших губерниях, Вы сделаете этим величайшую пользу и мне, и государству.
Итак, я кончаю, призывая вас обоих к стойкости и твердости. Вы так часто присоветовали мне их, а теперь именно для вас самих представляется случай высказать их; и верьте, что против внутренних смут гораздо больше нужно той и другой, чем против врага…
Октябрь 1812 г.
Из Нижнего Новгорода
Здесь Карамзины, Пушкины, здесь Архаровы, Апраксины, одним словом – вся Москва; но здесь для меня душевного спокойствия нет и, конечно, не будет. Ужасные происшествия нашего времени, происшествия, случившиеся, как нарочно, перед моими глазами, зло, разлившееся по лицу земли во всех видах, на всех людей, так меня поразило, что я насилу могу собраться с мыслями и часто спрашиваю себя: где я? что я?
Не думай, любезный друг, чтобы я по-старому предался моему воображению, нет, я вижу, рассуждаю и страдаю.
От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении; я видел то, чего ни в Пруссии, ни в Швеции видеть не мог, – переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод – все ужасы войны – и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя. Нет, я слишком живо чувствую раны, нанесенные любезному нашему Отечеству, чтоб минуту быть покойным.
Ужасные поступки вандалов, или французов, в Москве и в ее окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством. Ах, мой милый, любезный друг, зачем мы не живем в счастливейшие времена, зачем мы не отжили прежде общей погибели!
При имени Москвы, при одном названии нашей доброй, гостеприимной, белокаменной Москвы, сердце мое трепещет, и тысячи воспоминаний, одно другого горестнее, волнуются в моей голове. Мщения, мщения! Варвары, вандалы! И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии! И мы до того были ослеплены, что подражали им, как обезьяны! Хорошо и они нам заплатили!
Можно умереть с досады при одном рассказе о их неистовых поступках. Но я еще не хочу умирать; итак, ни слова. Но скажу тебе мимоходом, что Алексей Николаевич совершенно прав; он говорил назад тому три года, что нет народа, нет людей, подобных этим уродам, что все их книги достойны костра, а я прибавлю: их головы – гильотины…
Глава VI
«И вспять бежит надменный галл…»
