друг на друге рядом со стеллажами для бутылок.
Пришел миг моего выхода на сцену. Это была не сцена, а простая эстрада. Ее возвели прямо среди зала, подстелив ярко-синий ковер. Мне, привыкшей к большим сценам, поневоле пришлось приспосабливать свою танцевальную технику к ограниченному пространству, однако на репетициях, проходивших при включенном свете в пустом зале, я и представить не могла, что все очертания вокруг потонут во тьме, а публика окажется в такой непосредственной близости, что, кажется, протяни кто-то руку – и дотронется до моего тела. Я всегда опасалась такой близости, убивающей грезу… Мне вдруг стало не по себе. Сцена, представлявшая собою одно сплошное зеркало, была в тот же самый день до блеска надраена. Чересчур. Скользить по надраенному зеркальному полу было опасно, а главное – опорных точек, которые я нанесла на пол мелком, чтобы выставить границы своего танца, больше не было…
Зал погрузился во мрак, только зеркало поблескивало в огне свечей, ослеплявшем меня… и я уже не вижу, где заканчивается зеркало и где начинается пустота. Тревога охватывает все больше…
Я вспоминаю: это было в 1903-м. Мариинка. Мариус Петипа репетирует свое последнее творение – «Волшебное зеркало». Огромное зеркало, волею Петипа ставшее задником, вдруг хрустит, покрывается трещинами, и снизу начинает литься серебрящаяся вязкая жидкость. Сперва извилистые ручейки, тоненькие, как змейки, а потом – густые потоки, грозившие затопить всю сцену: ртуть! До глубины души потрясенный Петипа воспринял эту ужасную случайность как дурное предзнаменование судьбы. И действительно – спустя совсем немного времени его карьера в Императорских театрах завершилась… Боже ты мой! А вдруг и это зеркало сейчас расплавится и возвестит о конце моей судьбы «принцессы из волшебной сказки»?
Ноги мои слабеют… Меня заносит, я отступаю от правил… Вместо слишком опасного кошачьего прыжка исполняю скромное па де бурре и несколько раз делаю пор-де-бра – просто чтобы потянуть время… Моя танцевальная техника почти на исходе… Сердце будто оборвалось, разбег кончился ничем…
Мною овладевает стыд: «фармацевты» выложили за один этот вечер по двадцать пять рублей – месячную заплату учителя! А ведь сценография – с этим ужасным зеркалом (идея пришла в голову Бобишу), золотыми ангелочками XVIII века, взятыми напрокат у антиквара, и с канделябрами в стиле рококо, – все это обошлось так дорого… Не говоря уж о клетке для птиц – громадной, с арочками в свежих розах, она и вовсе играет решающую роль в развертывании действия…
И вдруг я окажусь не на высоте? В зале полным-полно балетоманов, как Кузмин. Там же сидит Бенуа. А вот и Рерих, тот самый, что делал декорации к «Весне священной»!..
Меня начинает глодать еще одно сомнение: как же он слащав, этот балетик!.. Детские старомодные фантазии, стилизованные барочные танцы, которые я сама придумала, – да место ли им в этом храме авангарда, в «Бродячей собаке»! Я и музыку выбрала сама: «Кукушка» и «Колокольчики Цитеры», клавесинные пьесы Франсуа Куперена. Понятно, как все это далеко от духа футуристических экспериментов! Закрадывается мысль, что я, должно быть, выгляжу посмешищем в этом парике времен Марии-Антуанетты (к тому же плохо пригнанном), зашнурованном корсете, белых перчатках, да еще и с маньеристской грацией жестов… Все это слишком претенциозное, слишком пассеистское… старомодное барахло, вот что это такое! Уж лучше бы я станцевала свой экзотический «Танец с факелом», он куда больше пригоден к ограниченному пространству, или отрывок из «Игр». Да, Дебюсси и строгая и модернистская хореография Нижинского подошли бы сюда куда лучше…
Кроме всего прочего, тут очень жарко: от замкнутого помещения, от моего парика, от подсвечников… Я верчу головой, тело все в поту, словно у меня лихорадка. Должно быть, в первых рядах это чувствуется, они ведь совсем близко… Вокруг меня пустота, и та же пустота сейчас внутри… Я задыхаюсь, мрак стал непроницаемым… Только что я сорвала пике арабеск. Как дебютантка! Напротив меня амур из дерева, покрытого позолотой, сейчас прицелился и выстрелит своей стрелой! Зеркало под туфельками скользкое, как каток! В нем я вижу свое отражение, свое искаженное лицо, свой панический взгляд… Воображение дополняет кошмар – лицо размягчается, плавится… Я пошатываюсь, снова выпрямляюсь… Я никогда не испытываю никакого страха в Мариинском театре. Никогда не робела в Шатле, Опера де Пари, Лондоне, Берлине, Буэнос-Айресе – а здесь, в этом погребке… Да, в погребке – ибо здесь будут погребены мои иллюзии, моя репутация… здесь я утратила почву под ногами, здесь и увязну…
Понемногу, хвала Творцу, глаза привыкают к темноте. Где же Генри? Я не вижу Генри, моего любовника… Я танцую перед любовником, а муж томится дома, один, скучая по мне… Меня терзают угрызения… Эта вечеринка – страшная ошибка! А за столиками болтают, пьют кофе, покуривают. Кто-то зевает… Но в конце концов «Бродячая собака» – не театр, а всего лишь кабаре!
Во мне вспыхивает воспоминание: 1909-й. Я впервые выступаю в Лондоне, в «Колизеуме». И каждый вечер я танцевала в пивной – между заклинательницей змей и фокусником-иллюзионистом. Эстрада с полом-линолеумом подходила для танца не лучше, чем этот зеркальный пол. Пробивной импресарио, его звали Маринелли, заставил меня подписать контракт, казавшийся выгодным, – а я-то по своей невероятной наивности и согласилась…
Огоньки свечей отражаются под ногами, они ослепляют, будоражат меня… Что, если я потеряю равновесие и вот-вот рухну? Боюсь встать на пуанты, предпочитая последовательные шаги – па шассе, глиссад, па де баск… Привлекаю внимание к плечам и легкой игре запястий – она всегда обольстительна… Меняю позы: ноги в четвертой позиции, бюст – легкий наклон вперед, и прикладываю согнутый указательный палец к муаровой мушке в стиле Помпадур, наклеенной на мою скулу…
Сейчас я лучше могу разглядеть публику… Некоторых даже могу узнать… Из «фармацевтов» – братья Елисеевы, основатели знаменитых и роскошных бакалейных магазинов, названных их фамилией, – они еще и любители искусств и меценаты… а вот сенатор, я встречала его в фойе Мариинки… А что у него на голове? О, я понимаю, узнаю… вот и князь Павел Львов, бывший покровитель Нижинского, – и у него тоже! И еще у многих на головах шутовские бумажные колпаки. Да, точно – по средам и субботам гостям здесь надевают колпаки на голову, даже не спрашивая разрешения: это чтобы подтрунить над солидностью богачей. А тем, застигнутым врасплох, остается лишь рассыпаться в благодарностях… И надевать потом эти колпаки каждый раз!
Вот какие мысли терзали мою голову, когда я сверхчеловеческим усилием старалась сконцентрироваться. Зачем мне понадобилось принимать такое предложение?
А ведь я уже заканчиваю «Кукушку»! Уф! Изображаю едва уловимый реверанс. Предполагается, что, перед тем как начать танцевать «Колокольчики
