полшага и на этом пути совсем не щадил себя, то и дело попадая в такой «порыв ветра», который готов был вывернуть его с корнем. В своём запале отстаивания правды, нежелания предавать совесть, он совершенно забывал о себе, словно ему вовсе было чуждо чувство самосохранения. Он забывал о своём литературном будущем, о судьбе своих творений, загоняя себя в угол системы, не желавшей мириться с его правдой.
Говорил ли ему об этом Твардовский? Советовал ли поберечь себя, быть сдержаннее? Вероятнее всего, разговоры на эту тему всё же были, ведь Александр Трифонович хорошо понимал, чем может закончиться для Абрамова это противостояние с властью, у которой он уже давно был на особом счету. А понимал ли Абрамов? В одной из дневниковых записей от 12 октября 1965 года есть ошеломляющие строки: «Ночью приснилось: арестовали, надели наручники. Наверное, не мне одному снятся такие сны». А ведь сны не возникают на пустом месте! Наука доказала, что глубокая работа мозга во время сна видит действительность. Значит, понимал!
Да и эта прямолинейность, болезненная бескомпромиссность, чрезмерная горячность Абрамова в отстаивании правды отводили от него многих, даже тех, кто знал его длительное время. Находились даже и такие, кто делал такой разрыв с умыслом, желая избавить себя от общения с Абрамовым, с которым можно было, мягко выражаясь, и «греха нажить». Понимал ли это Фёдор Александрович? Думается, что не всегда.
И всё же, несмотря на доброе общение с Фёдором Абрамовым, новых его произведений Александр Твардовский в «Новый мир» не брал! А может быть, Абрамов сам не предлагал? Вряд ли. Впрочем, Твардовский вполне мог и сам предложить писателю выдать для редакции что-нибудь свеженькое, но по каким-то соображениям этого не делал. Даже два новых абрамовских рассказа, в общем-то весьма далёких от колхозной темы – «Медвежья охота» (в ряде последующих переизданий, в том числе и в одном из последних прижизненных изданий – сборнике «Трава-мурава», «Современник», 1982 год – рассказ будет иметь иное название – «Дела российские…») да «Пролетали лебеди», Твардовский в «Новый мир» не принял. Эти рассказы, пробив каким-то чудом брешь в издательской изоляции Абрамова, пришли к читателю в журнале «Звезда» № 10 за 1965 год.
Для читателей это был праздник. Из вологодской Тимонихи писатель Василий Иванович Белов восторженно писал Абрамову, что журнал «Звезда» с его рассказами ныне самый ходовой в Вологде и в библиотеках не залёживается, оттого и сам ещё его не читал.
А вот журнал «Звезда» за то, что опубликовал Фёдора Абрамова, вскоре получил «по заслугам». Ситуация как с «Невой», к счастью, не повторилась, но Георгий Константинович Холопов, тогдашний редактор журнала, был вызван на «ковёр» в Ленинградский обком и получил крепкий нагоняй от самого Толстикова, который, в свою очередь, скорее всего в целях острастки других редакторов, подверг резкой критике новые рассказы Абрамова, опубликованные в «Звезде», выступив на мартовской областной партийной конференции, проходившей в преддверии XXIII съезда КПСС.
Конечно, после такого очередного нападка на произведения Фёдора Абрамова на столь высоком партийном уровне ни о каких дальнейших публикациях в ленинградских толстых журналах не могло быть и речи.
И как следствие, за все годы, начиная с января 1964 года до выхода в свет романа «Две зимы и три лета» в январе – марте 1968-го, напечатаны всего два рассказа в «Звезде» и авторский сборник с «Братьями и сёстрами», «Безотцовщиной» и несколькими рассказами, что когда-то публиковала всё та же «Звезда». Правда, было ещё несколько зарубежных переводов, в том числе и румынское издание «Братьев и сестёр».
Вообще 1960-е годы, несмотря на все перипетии вокруг Фёдора Абрамова, станут для него светлыми годами в творческом плане. Все абрамовские повести, за исключением «Мамонихи», обретут законную «прописку» в 1960-х. Родом из этих лет будут и знаменитые «Деревянные кони», «Алька» и, конечно же, роман «Две зимы и три лета». Да и романы «Пути-перепутья», «Дом» будут зарождаться именно в эти годы.
Фёдору Абрамову по-прежнему хорошо работалось на вольном комаровском воздухе, в тиши соснового бора, куда он спешил уехать уже не только в снежные зимние месяцы, но и летом, осенью, стараясь как можно больше прихватить для себя «невыездных» деньков. Возможно, что Комарово чем-то сглаживало ему думы о Верколе, а воды Финского взморья образно напоминали родную Пинегу. Здесь, в Комарове, он немного успокаивался, погружаясь в дорогую для него атмосферу творчества.
Приезжая в Дом творчества, чаще всего один, он, не выходя из своего номера, до полудня работал, и работал так, что, казалось, текущий день в его жизни последний и нужно неизменно успеть всё. И уже потом, выполнив намеченное, смотря по настроению, шёл гулять или вновь усаживался за письменный стол. Времени для работы ему действительно всегда не хватало, а отдыхать Фёдор Абрамов не умел. Людмила, остававшаяся в ленинградской квартире, отвечая на телефонные звонки знакомых, желавших увидеть Абрамова, говоря, что он в Комарове, неизменно в назидательном тоне добавляла, чтобы писателя ни в коем случае не тревожили в первой половине дня.
Часть 7. «…Давно не читал такой рукописи…»: 1966–1971
«Я ведь написал честную книгу…»
В июле 1966 года Фёдора Абрамова «ударил» микроинфаркт. Случилось это в Архангельске.
В те дни в городе работала конференция, посвящённая памятникам культуры Русского Севера, и Фёдор Абрамов присутствовал на ней. Он не держал докладов, но сумел быть на многих заседаниях, послушать выступавших и даже побывать на ряде экскурсий, организованных для участников конференции: остров Мудьюг в Белом море, где в годы Гражданской войны интервентами был создан концентрационный лагерь, деревушку Заостровье с удивительными храмами деревянного зодчества и, конечно же, Соловки – жемчужину Русского Севера, с непростой историей… «Соловки меня потрясли всем – своим былым великолепием и тем варварством, которое прокатилось через них за советские годы», – восторженно напишет он Людмиле 11 июля.
Впрочем, для тех, кто близко знал Фёдора Абрамова, его сердечный недуг не стал неожиданностью. Да и сам он нисколько тому, что с ним случилось. Сердце уже давненько давало о себе знать. Ещё 6 июня 1959 года, будучи в Верколе, Абрамов с тревогой сообщал в письме Фёдору Мельникову: «Как ни благотворны родные края для человека, но самочувствие у меня неважнецкое. Вялость, сердце пошаливает и т. д. Отчего это? Переутомился?»
Лечение в Архангельской городской больнице было успешным, и Фёдор Абрамов вскоре пошёл на поправку. Спустя две недели после случившегося он вместе с приехавшей к нему Людмилой вылетел в Ленинград, а затем и в Комарово. В Дом творчества Абрамов приехал в приподнятом настроении. И было чему радоваться! Роман «Две зимы и три лета», рукопись которого после нашумевших
