День выдался морозный. Моя бабушка поехала с нами на троллейбусе. Уселись втроем на одно сиденье, тихонько пихались, стараясь вести себя прилично, как хорошо воспитанные девочки. Возле ОДО оробели даже. Там таких воспитанных толпа была.
Взрослых не пропускали, но бабушка протырилась, как собака-поводырь. Видимо, сказала, что у ней внучка психическая, присмотр в общественном заведении необходим. Вошли мы, пальтишки сняли, а там уже вовсю праздник — елка, по углам клоуны вертятся, тетка всех собирает в круг плясать. Слава богу, бабушка в круг не полезла — всех позорить, что мы-как-маленькие, у стены встала, а девочек затолкала в круг. Берта подбоченилась и сказала, что не будет за руки браться с кем попало. Тетка настаивала, мы с Лилькой взяли Берту с обеих сторон, но она стала вырываться и отбежала рядом с бабушкой постоять. Тетка, видимо, подумала, что она и есть эта психическая внучка, и отстала.
Мы запели и заорали: «Елочка, зажгись». А потом Дед Мороз вышел, настоящий прям, но потный, и Снегурочка, но толстая. Стало скучно отвечать на его дурацкие загадки и ужимки, и мы сели на пол рядом с Бертой ждать интересненького. Я надоедала бабушке, не потеряла ли та квитанции на подарки.
Было уныло, но, наконец, Дед Мороз отвалил, снова заиграла музыка, кто-то стал реветь, кто-то драться, гоняться и пихаться, стало весело, и девочки втянулись.
Елка пахла чудесно, играла веселая музыка, даже Берта плясала. А когда раздали подарки — вообще началось счастье. По дороге бабушка достала красивый кулек и предложила скинуться на подарок Яше, которого не взяли по малолетству. Чтобы не так обидно было, прибавила каждому от себя по мандаринчику и орешку, завернутому в серебряную бумагу.
Сначала пошли к Берте, встали перед дверью и, увидев Яшу, заголосили: «Новый год, Новый год, Дед Мороз к нам идет». Потом все пошли к нам, сидели, пили чай. Пока тетя Римма не пришла забирать Лильку. Тут бабушка отозвала меня в сторону и велела поблагодарить тетю Римму и дядю Борю за билеты и сказать, что в восторге.
Тетя Римма пришла, я выдала благодарность, а девочки завопили: «Ты что врешь? Подлизываешься, да? Сама же ныла, как скучно, какой Дед Мороз дурак, какая Снегурочка дура…»
Я заревела и ушла в нишу в коридоре, где под вешалками хранились запасы соленья и варенья. В комнате еще долго пререкались, что хуже, неблагодарность или вранье, пока Бертина бабушка не крикнула: «Ша, предательство хуже, шайсики, идите Лариску утешать».
В нише быстро помирились, и только запустили пальцы в ведро с соленой капустой, как тетя Римма погнала нас в комнату. Бабушка уже разворачивала ноты — мол, сейчас построимся и петь будем, как хорошие девочки. Но не тут-то было, у Берты заболел живот, Лилька стала кашлять, Лариска икать, поэтому всех отпустили колбаситься на воле.
Бабушка рассказывала про Рождество-до-революции, про елку дома в главной зале и как она делала подарки кухаркиным и служанкиным детям, ангелов вырезала и орехи в серебряную бумажку заворачивала. И как они топтались нерешительно, но потом ее мама играла на рояле, все хорошие становились петь про Христа…
Бабушка начинала приплакивать, дедушка приносил кагорчик, дамы возвращались к веселью, потом получалось, что подарки уже все съели, Бертина бабушка ковыляла домой, у нее всегда находился кусочек ватрушки или еще пирожка какого…
Потом заснувшего Яшу-маленького доставали из-под стола, относили домой, и праздник кончался.
В детстве Борька был негодящий жених — до школы засохшие козявки под носом, потом — серый троечник, заусеницы, грязные ногти, потом прыщи.
И характер был злобный, сплетничать, словцо прилепить — да завсегда, забияка, нередко битый. Всегда командир.
Его девочки не любили. Кроме Берты, но и та недолго.
Борька вырос в надменного красавца. Прыщи унялись помаленьку, до военной кафедры в институте шикарил гривой. Мальчишка-обаяшка, летящая походка, медальон на шее, брюнет, голубоглазый. Искатель приключений. Он это понял, подкрепил репутацию. Девочки стайками рыдали под балконом. И девственности лишались добровольно под его чарами.
— Ален Делон, — говорили девочки.
— Бомбардир, — говорили мальчики.
Только не думайте, что Борька был бессердечник: цветы-мороженое, всё как положено. Влюблялся по правилам.
И вот, когда они уже собрались всей семьей в Израиль, окинул он печальным взглядом родные пространства, знакомый двор. И соседний двор окинул и обнаружил незаметную, не охваченную чарами армянскую девочку.
И завелась в нем несвоевременная любовь.
Наш двор исходил завистью — у нас на выданье девок полно, а он к этой клеится. Росли все вместе — внимания не обращал, а тут на тебе! Из вражьего двора. Да у ней усы! Да у ней ноги кривые!
В общем, горевал Борька, но «их там еще будет» — убыл с семьей.
Девочка заливалась слезами, даже жалели ее во дворе на проводах. Ну обещания там, письма и все такое.
Ха, письма — только через родственников, остальные не приходили. А родственники таяли на глазах — устремлялись.
Тут девочка засуетилась: у армян тоже полнарода за рубежом, обегала родственников, нашла родных в Египте. Сделали документы, что она прям чуть ли не сестра-племянница, и рыдающая мать проводила ее на вокзал. Тайно. Евреи тогда стадом шли, а про армян и подумать никто не мог.
1974 год. Израиль и Египет тогда замирялись после войны, ну она и надеялась.
Никаких Шекспиров!
Никаких Джейн-Остинов!
Никаких Свиданий в Окопах в Процессе Перемирия, Голубиной Переписки, Локонов-Амулетов, в Гробу и до Гроба.
Никаких Декабризмов в Библейских Пустынях.
Каждый женился у себя.
Она вышла замуж за армянина и переехала в Париж.
Он женился на израильтянке и остался в Израиле.
Сколько Берта ни допытывалась, молчал Борька про Асю. Но многозначительно улыбался.
Раскололся недавно: встречались в Париже, да. Кино прям, но скучное. Клод-лелюшевое: падам, падам, музычка играет. Сигаретный дым. Никто не чокается. Смотрят вдаль, как слепые. Посидели, выпили. Фотокарточки показали — там внуки, тут внуки.
Даже не целовались на прощание, и погода была скверная.
* * *
— Тебе хорошо, ты еврей, Борька, уедешь, а нам куда деваться? Даже в Москве не устроишься.
— А я не знаю даже, вот уеду, а все это куда девать?
— В память себе засунешь.
— Дурак ты, это в жопу засунуть, а в память не выйдет, пока не старый. Пока не старый, некогда вспоминать, надо зарабатывать, вертеться, вперед смотреть…
— Будешь старый, вспомнишь, позвонишь, и я тут как тут, тоже старый в тюбетейке. Сижу у подъезда, семечки лузгаю. А что скучать? Наваришь плова, винца кислого достанешь, семечки, урюк — вот он весь Ташкент тебе. Ну что вот такого ты будешь вспоминать, чтоб жалеть и плакать? Ни денег, ни жратвы, трусы сатиновые, крысы в Саларе, жара, босиком в пыли… Ты жизнь поблагодари, сытый будешь, на машине кататься. Разбогатеешь.
