Все тот же Виктор Демин видел Шепитько в день, когда вопрос о «Матёре» был уже официально разрешен. «Она была счастлива, но вовсе не светилась весельем. Была в ней лихость, высокое какое-то смирение, как бы боязнь расплескать все то, что сходилось, сливалось, накапливалось, или опаска спугнуть случай неуместным суесловием».
Приступая к работе, она уже строила планы на будущее, загадывала: сразу после «Прощания» снимать «Записки из мертвого дома» по Достоевскому. Сначала «Прощание», потом «Записки из мертвого дома»… Мистика какая-то…
Кстати, в «Матёре» у Шепитько ведь тоже присутствовала тема смерти. В финале умирающая мать звала к себе всех своих сыновей, чтобы они на веки вечные простились и с ней, и с затапливаемой гидростроителями деревней.
Давая последнее в жизни интервью, Лариса очень хотела, чтобы ее услышали: «Я считаю, что каждый человек, изъясняясь, как это ему свойственно, обыкновенными словами, должен быть озабочен мыслью о своих высоких обязанностях, о своей миссии на Земле. Вокруг нас не так уж много людей, которые осознают свое назначение, гораздо больше других, прозревающих под старость, в последний час, а то и вовсе заканчиващих свой путь, ни разу не задумавшись, зачем жил и верно ли прожил. И, по-моему, искусство для того и рождено, чтобы подвигать людей к серьезным размышлениям о жизни, к ответственным мыслям о себе, побуждать людей с наивозможной полнотой реализовать свои способности и, конечно же, жить с совестью в ладу.
Думаю ли я, что выполняю в кино свою миссию? Я не определяю свое дело этим высочайшим словом, но стараюсь, чтобы дело было моим – меня захватывающим, меня выражающим. Вот «это» – я могу, и хочу, и умею – следовательно, «это» я должна делать. Меня тревожит, что люди в разговорах со мной, в письмах настаивают на каких-то больших откровениях. Вот сейчас, после «Восхождения», зрители обращаются ко мне с вопросами, на которые я подчас не в состоянии ответить, и я остро ощущаю несоответствие тому, чего от меня ждут… Но все, что в моих силах, все, что в моих намерениях, я выполнить обязана. Обязана перед собой и перед людьми. Приступая к новой работе, я всегда спрашиваю себя, что сумею в ней выразить, с какой полнотой. И передам ли зрителям свои чувства…»
Она всегда помнила слова мольбы своего Сотникова: «Не дай умереть до утра. Не дай! Я все возьму на себя. Я смогу…»
* * *
2 июля 1979 года Лариса Шепитько уезжала на Селигер. «Попрощалась с друзьями, со знакомыми, а со мной – нет, – вспоминал Климов. – Я, наверное, был единственным, с кем она не попрощалась. Она ждала, что мы с Антоном приедем к ней потом на машине. У нас есть друг, художник-фотограф Коля Гнисюк, он часто приезжал и ко мне, и к ней в экспедиции – снимать. И Лариса сказала ему перед отъездом: «Коля, если ты через месяц не приедешь, ты меня не застанешь…»
Я до сих пор не могу объяснить, но я увидел ее гибель во сне. Этот страшный сон я не могу забыть до сих пор. Я проснулся в ужасе, долго не мог успокоиться, ходил по квартире, курил. Взглянул на часы: 5.18 утра. А через двадцать минут черная «Волга», в которой ехала Лариса…
На 187-м километре Ленинградского шоссе их «Волга»-пикап по неустановленной причине вышла на полосу встречного движения и врезалась в мчавшийся навстречу груженный кирпичом «КамАЗ». Жуткий удар пришелся лоб в лоб… Уже после ее гибели я задавал себе вопрос: ну она, предположим, особая, а при чем тут другие, те, которые погибли вместе с ней? (Кроме Ларисы, погибли оператор Владимир Чухнов и художник Юрий Фоменко, их ассистенты.) И мне рассказали люди, которые их видели, что все они в этот месяц, который провели в экспедиции, были какими-то на себя не похожими. Ведь съемки, особенно в экспедиции, требуют огромного напряжения, где все нацелено на действие, на результат, а они все были какие-то размагниченные, странные…»
Позже выяснилось: на том роковом километре как раз шли ремонтные работы, поэтому половина дороги была перекрыта. Именно в том самом месте под шоссе протекал ручей, вода которого из-за особого цвета глины казалась кроваво-красной. Не зря, выходит, экстрасенсы говорили, будто бы там проходила геопатогенная зона – мертвое место, куда ни птицы не залетают, ни зверь не заходит…
«Некоторое время от сына мы правду скрывали, – продолжал свой горький рассказ Климов. – Но он все время спрашивал про маму. Я говорил, что мама больна, что она в провинции, что ее нельзя сюда перевезти. В результате в детском саду кто-то в грубой форме ему все рассказал. И он тогда был просто в ярости, если про ребенка так можно сказать, от того, что узнал обо всем не от меня, не от бабушки, не от кого-то из родных… С ним случилась истерика…»
Поговаривали, на похоронах Элем Климов произнес такие слова: «Это мне Гришка Распутин мстит. Не надо было его трогать…» Но когда ему об этом напомнили, Элем Германович отмахнулся: «Мне тогда было не до красивых фраз…»
* * *
Климов мужественно исполнил свой долг и доснял последнюю картину Ларисы Шепитько. Назвал ее «Прощание».
Он читал и перечитывал слова жены, полагая их завещанием: «Я верю, что страдание очищает душу человека, оно подводит душу человека вплотную к осознанию смысла собственного существования. Но искусство зовет не страдать, а сострадать. Сострадание – способность ощущать чужую боль как свою – возвышает человека, поднимает его над самим собою. И если человек в состоянии разделить чувства других людей – его жизнь есть жизнь духовная…»
Элем Германович Климов скончался в сентябре 2003 года от гипоксии мозга (недостаток кислорода в крови). Но успел создать прекрасный фильм о своей любимой женщине. Об этой работе потом скажут добрые и мудрые слова: «Семья кинематографистов – явление редкое… Искусство знает такие примеры: скульптор в мраморном надгробии запечатлевает черты любимой, поэтесса оплакивает в стихах горячо любимого мужа… «Лариса» – это экранный обелиск, воздвигнутый кинематографистом с той же задачей – остановить несущееся время, излить в творении рук своих боль и признательность, горечь и благоговение».
* * *
…Поздним вечером Высоцкий вновь взял в руки тот номер «Литературки» с траурной заметкой Василя Быкова. Достал из изящного футлярчика очки, привезенные из Италии. В последнее время глаза что-то начали подводить. Но на людях очками он старался не пользоваться, стеснялся.
Еще раз перечитал: «…Будто предчувствуя свой роковой предел, она всегда торопилась. Все ей казалось мало, она опасалась не успеть, опоздать… Она свято верила в свою счастливую звезду, равно как и в счастливый исход всех своих благих намерений, какие бы тернии ни лежали на ее далеко не легком пути…»
