В половине XVIII века немецкий народ казался дряхлым, отжившим свой век, не имеющим будущности. В начале XIX века немцы явились народом, полным могучих сил, – народом, которому предстоит великая и счастливая будущность, – народом, готовым дать начала обновления для всех других европейских народов, если бы тот или другой из них нуждался в посторонней помощи для своего обновления. Все это совершила литература, наперекор бесчисленным препятствиям, без всякой посторонней помощи, и Шиллер имел полное право прославить немецкую поэзию за то, что ею возвеличен немецкий народ и никто не делит славы этой с немецкими писателями» (
Чернышевский, IV, 7–8).
Любопытно, что славянофилы далеко не сразу сообразили, что русская литература – это то, что может стать предметом национальной гордости. В своей речи «О Карамзине» (1848), скорее всего произносившейся в салонах, Константин Аксаков утверждал: «Вся наша литература есть явление отвлеченное, ложное по своей сфере и нисколько не народное и не живое» [173]. Он объяснял это тем, что русская литература есть порождение и достояние публики, а не народа и возникла она «на отречении от своего народа, на обезьянстве Западу» [174]. Разумеется, русские писатели, считавшие себя частью национальной культуры, готовые жертвовать и жертвовавшие за свое слово свободой и жизнью, резко выступили против такого подхода к русской литературе. Достоевский писал: «Да что ж вы-то делали, К. Аксаков? а не вы, так все ваши славянофилы? Читаешь иные ваши мнения и, наконец, поневоле придешь к заключению, что вы решительно в стороне себя поставили, смотрите на нас как на чуждое племя, точно с луны к нам приехали, точно не в нашем царстве живете, не в наши годы, не ту же жизнь переживаете! Точно опыты над кем-то делаете, в микроскоп кого-то рассматриваете. Да ведь это ваша же литература, ваша, русская? Что же вы свысока-то на нее смотрите, как козявку ее разбираете? Да ведь вы сами литераторы, господа славянофилы. Ведь вы хвалитесь же знанием народа, ну и представьте нам сами ваши идеалы, ваши образы» [175].
Чернышевский поначалу пытался, несмотря на явные расхождения, найти контакт и положительное нечто в воззрениях славянофилов. Его привлекал дух, как ему казалось, независимости от подражателей западной мысли. Хотя при этом он прекрасно понимал, что славянофильская критика Запада опирается на западную самокритику. Конечно, иронии немало в словах, когда он пишет: «Пусть славянофилы, когда говорят об этом предмете, во многом ошибаются, принимая иное хорошее за дурное или наоборот, – эти частные ошибки не мешают справедливости общей идеи, повторяемой ими, но принадлежащей вовсе не им, а всем лучшим людям Запада, от которых они и узнали о ней, – не мешают справедливости этой общей идеи: Западная Европа вовсе не рай» (Чернышевский, IV, 727). Конечно, не принимая Запад за рай, Чернышевский отчетливо понимал, что в реальном сравнении, уровень жизни в Западной Европе выше, чем в России. Поэтому ирония не покидала его, когда он оценивал славянофильское утверждение, что Россия уже навсегда испорчена западным влиянием, что она «объевропеилась». В статье о Грановском он написал саркастически: «Люди, которые скорбят о том, что наше общество, наше просвещение и т. д. как две капли воды походят на западное общество, западное просвещение и т. д., оскорбляются фактами, решительно созданными их воображением. Если б мы разделяли их понятия, мы, напротив, повсюду видели бы повод к радости: сходства между нами и Западом пока еще не заметно ни в чем, если хорошенько вникнем в сущность дела» (Чернышевский, III, 353).
Тем более еще жестче становился его сарказм, когда славянофилы говорили, что именно Россия должна спасти распадающийся западный мир. Запад не рай, это правда, но и не ад, пока не ад. России самой надо, как он писал, перевоспитываться. И, видя западные недостатки, не считать свои недостатки спасительными для мира. Вот издевательски-иронический пассаж бывшего саратовского семинариста: «Кроме общинного землевладения, невозможно было самым усердным мечтателям открыть в нашем общественном и частном быте ни одного учреждения или хотя бы зародыша учреждения для предсказываемого ими обновления ветхой Европы нашею свежею помощью». Однако немало теоретиков, пишет он, видящих в нашем прошлом те стороны национального характера, что позволяют, ничего не преодолевая, глядеть сверху вниз на Европу. И тут он усиливает иронию: «Один уверяет, что очень хороша привычка нашего народа безответно подвергаться всяким надругательствам и что Западная Европа умирает от недостатка этой похвальной черты, а спасена будет нами через научение от нас такому же смирению. Другой находит, что мы молодцы пить и гулять, что Западная Европа должна научиться от нас широкому русскому разгулу, то есть дракам в харчевнях и битью стекол в трактирах, и спасена будет от смерти собственно этим. Третий проникает глубже в народную жизнь, и от домашнего очага, то есть от сбитой из глины печи черной избы, выносит иное сокровище: битье жен мужьями, битье сыновей отцами (и наоборот, битье отцов сыновьями, когда отцы одряхлеют), отдаванье дочерей замуж и венчанье сыновей по приказанию родительскому без надобности в согласии женимых и выдаваемых замуж; эти семейные отношения должны послужить идеалом для Западной Европы, которая и спасется через них. Четвертый восхищается продолжительностью нашей жестокой зимы и находит, что Западная Европа расслабела от недостатка морозов; но уж в этом никак нельзя ей помочь, и он откровенно сознается, что дело ее пропащее» (Чернышевский, VII, 663–664).
Добролюбова я любил как сына
Н.Г. Чернышевский
Трудность была в том, помимо личных неурядиц, что (хотя Некрасов дал ему простор для работы в «Современнике») у него не было друга-союзника, который мог бы разделить его взгляды так, чтобы тексты одного корреспондировали с его текстами. Близкий по взглядам, но Другой. Люди двух влиятельных направлений были слишком зависимы от взглядов своей партии, своего направления. Славянофилы не видели недостатков России, западники же видели преимущество Западной Европы в централизации, т. е. таком установлении общества, которое сжимало всякую частную и местную инициативу. С Герценом у него, несмотря на понимание значения лондонского сидельца и издателя «Колокола», были явные противостояния. Стоит здесь напомнить, что эмигрант Герцен каким-то образом стал именоваться (и доселе именуется) «лондонским изгнанником», хотя барин и миллионер уехал добровольно, вывезя все свои миллионы. Необходимо артикулировать основную жизненную установку Герцена, которую он не раз провозглашал. Речь идет об аннибаловой клятве на Воробьёвых горах в1828 г. двух подростков – росшего без матери Николеньки Огарёва и бастарда Шушки Герцена. Они поклялись посвятить свою жизнь разрушению империи, как когда-то Ганнибал мечтал разрушить Рим.
О последствиях разрушения
