К машине подошел полицейский с револьвером, но выйти из машины не потребовал. Я спросил, почему он остановил меня.
– Потому что траектория (pattern) вашего вождения соответствовала (was consistent with) образующейся под влиянием алкоголя.
– Просто я не здешний…
– Ясное дело.
– …и плохо тут ориентируюсь. Но в рот не брал ни капли, готов пройти тест.
– Ладно, не нужно, – сказал он и спросил документы.
Предъявление каждого следующего документа – водительских прав, регистрации, страховки – он встречал с нарастающим недоумением. Видимо, когда модель пьяного водителя не сработала, он сменил ее на гипотезу о незаконном иммигранте-угонщике, но постепенно вынужден был отказаться и от нее. Он, наверно, выдвинул бы и какую-нибудь третью, но тут моя спутница засмеялась, и он строго спросил, в чем дело.
– Чего ты смеешься? – спросил и я.
– Какой вежливый!
Я перевел, пояснив, что там, у них, в России, полиция ведет себя иначе. Он, как говорится, улыбнулся довольный, убрал револьвер и сказал, что мы можем ехать.
В дальнейшем никто из моих американских знакомых не хотел верить, что я отделался легким испугом, без прокола и штрафа, но у меня имелась свидетельница. Правда, она утверждала, что решающую роль сыграла не профессиональная объективность американского полицейского, а обеспеченная ею душевная подпитка из российских подвалов.
Утверждала и продолжает утверждать. Да и казус с Ваней отвергает как бездоказательный.[52] Что тут скажешь? Разве что средняя продолжительность жизни в России ниже 60? Как говорит герой Джека Николсона в фильме “Честь семьи Прицци” об убитом им противнике: “If he is so fucking smart, how come he is so fucking dead?” (“Если он такой, блин, умный, что же это он такой, блин, мертвый?”). Логика действительно убийственная.
Во время поездки в Италию, на вручение премии “Этна-Таормина” (декабрь 1964 года), Ахматова была довольна не всем. Папа римский понравился, а гробница Рафаэля – нет. То есть, конечно, поводом для глубокомысленных высказываний она послужила, и их охотно приводят:
“…могила Рафаэля в Пантеоне, надпись на которой вторила той схеме космического единоборства, которую чаяла Ахматова: «Здесь покоится Рафаэль, который соперничал с самой Матерью-природой, и она опасалась, что в творчестве он превзойдет ее».” (Р. Тименчик)
А дальше последовал такой закидон:
“…Ахматова рассказывала:
– Меня возили к гробнице Рафаэля. Представьте себе, они его не похоронили! Наполовину гроб в стене, наполовину снаружи.” (А. Сергеев)
Данте Алигьери. Портрет работы С. Боттичелли (1495)
Анна Ахматова. Фото М. Наппельбаума (1921)
Наверное, сказалась травмированность непогребенным Лениным, хотя каменный гроб Рафаэля (как и гробы королей в христианских храмах по всей Европе), конечно, закрытый и с надгробием.
Но этим недовольство Ахматовой не ограничивается. Она продолжает:
“И рядом служитель с книгами почетных посетителей. Посмотрел, точно определил и подал мне расписаться книгу – китайскую! На лучшем ахмо́товском уровне. Знаете, я написала в Литфонд – мне прислали ответ: товарищ Ахмо́това…” (А. Сергеев)
Так что влетает и служителю. Но чем он виноват? Он “посмотрел” и довольно “точно определил”, что перед ним нечто азиатское, чем она, кстати, гордилась:
“ – А почему именно – Ахматова? Так это по имени моего пращура Ахмата… Предки мои были князьями в Золотой Орде…” (В. Астапов)
“Анна Андреевна сказала, что она надеется на хороший прием у татар благодаря своей татарской фамилии… О своем пребывании в Ташкенте говорила так: «Я себя чувствовала там как дома. Ведь я чингизидка».” (Н. Чулкова)
“В Ташкенте старый узбек носил ей молоко. Он был почтителен сверх меры. Молитвенно складывал руки при виде ее. Однажды взял со стола зеркало и сперва приблизил его к лицу Анны Андреевны, а потом поцеловал его. После рассказа пауза. И после паузы: «Он, очевидно, полагал, что я принадлежу к потомкам хана Ахмата, последнего хана Большой Орды».” (Л. Озеров)
Ну, с китайской книгой служитель, пожалуй, переборщил: Ахматова, в отличие от монгола Чингисхана полным китайцем все-таки не выглядела. Незадачливый служитель мог сориентироваться на некую общую восточность, тем более, что в Италии русская литература традиционно проходила по категории “восточных исследований” (studi orientali).
А может – чем черт не шутит? – может, в Пантеоне он лишь временно халтурил, а по образованию был вот именно ориенталистом, написавшим диссертацию об ахматовских переводах китайской или, там, корейской поэзии, скажем, корейской поэтессы Хван Чин И из Кэсона, и вполне сознательно, с тайной гордостью, поднес ей китайский, вернее, корейский альбом (различала ли она китайскую, японскую, корейскую и прочую иероглифическую грамоту, вопрос открытый – переводила-то она, о чем диссертант вряд ли догадывался, с подстрочников) и уже готовил небольшое славословие на русском языке, когда был на месте испепелен ее гневным взором…
Чингисхан. Китайский средневековый рисунок. XII в.
На даче в Комарове. Анна Ахматова. Фото Б. Шварцмана (1963)
Истоки гнева – не бином Ньютона. Это в Ташкенте она хотела быть чингизидкой, а в Риме – не меньше, чем итальянкой, соплеменницей и даже родственницей Данте:
“[К]огда большая группа поэтов поехала в Италию по приглашению тамошнего Союза писателей, а ее не пустили, и она говорила, лукаво улыбаясь: «Итальянцы пишут в своих газетах, что больше хотели бы видеть сестру Алигьери, а не его однофамилицу». И повторяла для убедительности, по-итальянски: «La suora di colui» («Сестра того»). Под однофамилицей подразумевалась поехавшая в Рим Маргарита Алигер, но в каких газетах писали это итальянцы, выяснять было бесполезно. A «la suora di colui» – это луна в XXIII песне «Чистилища», сестра того, то есть солнца.” (А. Найман)
Выразилась она с великолепной архаичностью, преподав итальянской прессе божественный урок, хотя сама по себе хохма, вообще-то, напрашивалась, ср. эпиграмму Сергея Смирнова:
Не оскудел в какой-то мере
Живой созвучности пример.
Был, скажем, Данте Алигьери,
Есть Маргарита Алигер.
Но, конечно, куда там Алигер со свиным рылом в калашный ряд?! Зато установка Ахматовой на протеизм – законная, пушкинская, ну, слегка, что ли, в приговском повороте:
