Но как раз это вряд ли могло так уж наскучить Гаспарову, скорее, даже наоборот. Поскольку второе, что приходит на ум при анализе его энигматической формулы, это что за столом, где так трудно поймать его подслеповатый взгляд, он, оказывается, внимательно слушал и страстно ждал тех или иных, надо полагать, компрометационных, подробностей (именно таким помню его на заключительном банкете иерусалимской конференции 1998 г.). А мы их ему не предоставляли. Я дежурно пикировался с Тименчиком, но в рамках приличий – с оглядкой на хозяйку, способную, как я знал, напрочь забанить не одобряемых ею коллег мужа. (Кажется, в конце концов эта судьба меня все-таки постигла.) Дама моя держалась тем более комильфотно, ценя неожиданное попадание в высшие филологические сферы.
В общем, ничего такого особенного, something to write home about, не происходило, не сообщалось, не пробалтывалось. И МЛГ ничего не оставалось, как по-английски удалиться к своим рукописям и подсчетам. Впрочем, почему же по-английски? Его лаконичная, но тщательно отделанная реплика была как бы по секрету, но вполне внятно доведена до собравшихся и стала незабываемой подробностью вечера. О котором теперь есть что рассказывать.
Наряду с хрестоматийными apte dicta запоминаются и словечки, сказанные кем-то невеликим в простоте душевной.
– I have my Dickens. (“У меня есть мой Диккенс”.) (О ненужности новых книг; 1960-е годы.)
– Зачем еще ангина, если уже есть грипп? (о болезнях детей; 1960-е.)
– Вот так, значит, нас, трудящихся?! (О подорожании сигарет; 1970-е.)
– ЗА-БУДЬ-ТЕ Э-ТО СЛО-ВО!.. (Зам. секретаря парткома в ответ на просьбу выдать характеристику “в рабочем порядке”; 1970-е.)
– Ракообразные!.. (О новом местечке с seafood; 1980-е.)
– И ученики потянулись за учителем? (Было как раз наоборот; 1990-е.)
– Ну ты эта, смари, шоб в самолет кто не зашел! (Напутствие перед рейсом; 2000-е.)
А на днях всплыло нечто из чуть ли не 1940-х:
– Образ Ольги не совсем удался Пушкину.
Это написал в школьном сочинении какой-то ученик, видимо, 8-го класса (мне рассказал его одноклассник).
Гнев учительницы не имел границ:
– Что ты пишешь?! “Образ Ольги не совсем удался Пушкину”! Чему вас учут? Разве вас учут, что не удался?! Вас учут, что удался!.. Двойка!!!
Как у этого демифологизатора получился этот маленький шедевр, мы не знаем и уже не узнаем. Наверно, сказалось очевидное предпочтение, отдаваемое Онегиным, да и самим Пушкиным, Татьяне, но откуда взялась эта зрелая, в целом сочувственная, но добросовестно, по-аптекарски, дозированная в своей объективности интонация? Просочилась из разговоров взрослых? Из слов той же учительницы о каком-нибудь менее бесспорном авторе? “Образ Стародума не совсем удался Фонвизину”? “Образ Софьи не совсем удался Грибоедову”?
Так или иначе, фраза хороша, а еще лучше она по контрасту с истеричной реакцией преподавательницы, от которой ожидалось бы что-нибудь более взвешенное.
По контрасту, который и не дает этому диалогу уйти в прошлое. Ведь счеты у нас сегодня не с классиками (они – какие есть, такие есть), а с их блюстителями, то исступленно топающими на каждое “не совсем” ногами, то насупленно его замалчивающими. Дело не в Ольге, а в том, что образ Пушкина (Хлебникова, Ахматовой…) не совсем – или чересчур? – удался литературному истеблишменту.
Это было летом, в Москве, на одной из тех ежегодных вечеринок—ассамблей, где собирается теплая компания моих старинных коллег. Старинных, но в основном все-таки младших, хотя бывают и мои сверстники и даже двое-трое чуть постарше меня, а самому общительному и остроумному – всеми обожаемому патриарху этого сообщества – вообще за 80. С ним мы по давней традиции театрально пикируемся перед знакомой аудиторией, разыгрывая показательный интеллектуальный поединок – дескать, кто кого? а знаете ли вы, что? и как вы парируете вот это? – но с неизменным взаимным уважением, он немного, что ли, по-отцовски покровительственно, а я по-сыновнему почтительно.
При этом, он обычно восседает где-то в центре, я же работаю по краям, так сказать, на ковре, он ведет главную партию, а я поставляю неожиданные вариации, этакие партизанские наскоки. Распределение ролей вполне адекватное, тем более что он с некоторых пор важничает – принимает свои титулы, премии и почетные должности чересчур всерьез, а меня хлебом не корми, дай подорвать чей-нибудь священный авторитет.
В этот раз карта легла на редкость для меня удачно, и я его практически нокаутировал. Вот как это было.
Он сидел за столом, уставленным едой и напитками, в окружении поклонниц (сидеть ему уже давно легче, чем ходить), а я перемещался от группы к группе, что-то попивая и чем-то закусывая, когда вдруг услышал обращенную ко мне нарочито вызывающую реплику:
– Алик, а можно задать Вам деликатный вопрос?
Деликатный? Это публично-то?! Напористая фразировка, победительная интонация, заранее торжествующая улыбка – все это не оставляло сомнений в характере надвигавшейся опасности. Но я был к ней давно готов и все ждал, когда же и кем – уж не им ли? вот бы здорово! – будет сделан предсказуемый ход.
– А можно я отвечу, не дожидаясь вопроса? Верхнее, – я назвал его по имени отчеству, – верхнее!
– Как Вы сказали? Верхнее?!
– Да-да, верхнее. В смысле: белье не нижнее, а верхнее.
– Как же вы догадались, чту я имел в виду? – покорно признавая мою победу, спросил он.
– Как, как… Так Вам все и скажи. У нас есть свои методы, – со скромным достоинством завершил я этот раунд.
Для собравшихся смысл происходящего был очевиден – в самом буквальном значении этого слова. На вечеринку я пришел в недавно купленной новомодной рубашке горчичного цвета, очень похожей на топ кальсонного гарнитура. При покупке в сантамоникском магазине REI (как я потом узнал, престижном) она вызвала у меня аналогичные сомнения, и я специально допросил продавщицу, каковая заверила меня, что да, да, одежда верхняя, верхняя, что, впрочем, не мешало Ладе еще долго настаивать, что на работу в этом лучше не появляться (она ошибалась, – секретарша и аспиранты хором подтвердили, что рубашка о’кей).
Так что насчет «методов» я, конечно, приврал – напустил дополнительной важности. Но извне все смотрелось в духе сеанса черной магии и прошло на ура, тем более, что мой оппонент еще несколько раз в течение вечера допытывался, как это я прочел его мысли, но я не раскололся.
