Выразилась она с великолепной архаичностью, преподав итальянской прессе божественный урок, хотя сама по себе хохма, вообще-то, напрашивалась, ср. эпиграмму Сергея Смирнова:
Не оскудел в какой-то мере
Живой созвучности пример.
Был, скажем, Данте Алигьери,
Есть Маргарита Алигер.
Но, конечно, куда там Алигер со свиным рылом в калашный ряд?! Зато установка Ахматовой на протеизм – законная, пушкинская, ну, слегка, что ли, в приговском повороте:
В Японии я б был Катулл
А в Риме – чистым Хоккусаем
А вот в России я тот самый
Что вот в Японии – Катулл
А в Риме – чистым Хокусаем
Был бы
А служитель – дурак такой! – не понял.
“Дурак такой! – говорила она о Голлербахе. – У его отца была булочная, и я гимназисткой покупала в их булочной булки – отсюда не следует, что он может называть меня… Горенко.” (К. Чуковский)
Любимой быть другим
(Виньетка в 72 слова)
Она всегда была самостоятельной женщиной, даже в советские времена – с машиной. А теперь вообще появлялась, когда хотела.
Как известно, старая любовь не ржавеет. Вернее, ржавеет медленно. Я уехал. Приезжал, уезжал, снова приезжал… Любовь не ржавела, не ржавела, а потом взяла и заржавела.
И однажды ночью, пролежав неловких полчаса без движения, я признался, что ничего такого мне неохота.
Она помолчала, потом внятно проинтонировала: “Тогда это сделают ДРУ-ГИ-Е”; встала, оделась и уехала —
На конференцию в Питер я приехал сонный (сосед по купе храпел) и то и дело клевал носом прямо в первом ряду. Осознав, как это неприлично, на половину второго заседания я попросился в кабинет к Главному Вдохновителю (ГВ) чтений, где в мягких креслах соснул часок с более или менее чистой совестью.
Уровень докладов был неплохой, но смущал игривый крен даже в лучших из них (кроме одного, действительно выдающегося) в сторону развлекательности, репертуар которой с наступлением компьютерной эры пополнился аудиовизуальными эффектами.
В последний день конференции, после собственного выступления (перед которым тоже недоспал) и обильного ланча, я собрался вздремнуть на докладе моего Закадычного – почти сорокалетней давности – Оппонента (ЗО), с тем чтобы очнуться бодрым к заключительному выступлению ГВ, коллективному финальному выпивону и, на закуску, званому ужину у Верховных Попечителей (ВП) конференции. Тем более что содержание доклада ЗО не составляло загадки: нам предстояло услышать, что эти идеи он, э-э, уже развивал, м-м, тогда-то и там-то, а также, э-э, там-то и там-то… Повеселив народ своим пророчеством по дороге с ланча, в зале заседаний я отсел в дальний угол, плотно надел аэрофлотовский наглазник и под смешки соседей отключился.
Не тут-то было. В свой привычный сценарий ЗО внес непредвиденное изменение. Ссылаясь на свои прошлые доклады, он каждый раз поминал мое имя: “Впервые я имел случай говорить об этом в 19** году в семинаре Александра Константиновича Жолковского…”; “Эту мысль я в дальнейшем обосновал в докладе там-то, но тоже в присутствии Александра Константиновича…”; и так четыре или пять раз. Заметил ли он – и решил пресечь – мою попытку уклониться от слушания или просто воспользовался мной для освежения приема, но я был жестоко возвращен к реальности и вслушался. Доклад оказался очередным изводом его знаменитого наблюдения, в свое время новаторского (но с тех пор растиражированного им самим и кем попало), что в строчке Есть блуд труда, и он у нас в крови слово блуд является фонетической копией немецкого Blut, “кровь”.
В кулуарах я, конечно, прошелся на ту тему, что, может, хватит уже по-паганелевски читать русскую поэзию с немецким словарем, но, убедившись, что ЗО, как всегда, глух к моим аргументам, задумался о динамике наших перебранок. Если ему безразлично, что я думаю, зачем он так настойчиво муссирует мои давно пересмотренные взгляды? В свое время он, один из пионеров отечественной подтекстологии, оказался дальновиднее меня, я это признал и последовательно ввел подтексты – а затем, с учетом западных теорий, и интертексты – в свой инструментарий. Он же остался, как говорится, при своих, почему и вынужден прибегать к гальванизации далекого прошлого. Такая реконструкция меня устраивала, но полемический запал не проходил.
Вечером в гостях речь зашла и о докладе ЗО – один из ВП признался, что не понял, в чем его пуанта. Он так и сказал: пуанта. Соблазн был слишком велик, и я выпалил:
– А этот номер был не на пуантах. Он исполнялся босиком, а la Айседора Дункан, причем позднего, есенинского периода.
Не озаботившись отдать здесь свою хохму третьему лицу, я, конечно, нарушаю священные каноны юмора – иду по неверному пути Наймана. Зато этически риск невелик: ЗО никогда ни в чем со мной не согласен, и мои претензии на, как бы это выразиться полетальнее, Scharfsinn (нем. “остроумие”) вряд ли сочтет достойными внимания.
P. S. Не тут-то было. Виньетка, по-видимому, дошла до ЗО, и год спустя, в кулуарах очередной конференции, ЗО объявил мне, что со мной не разговаривает; а еще годом позже, на другой конференции, начал свой очередной не-доклад словами о том, что никаких пуант в его выступлении не планируется, так что желающие могут спокойно покинуть зал или предаться сну, не покидая его. Это, надо сказать, была лучше всего подготовленная часть его выступления, без единого э-э или м-м. Вопрос, означает ли это, что ЗО (или кем-либо иным) была разгадана соль моего двуязычного mot, остается открытым.
Сидели вроде бы неплохо. Народ был в основном отборный, квартира – только что выменянная и стильно отремонтированная, стол – отменно накрытый хлебосольной хозяйкой. Как вдруг один из гостей, самый почетный, встает, выходит в переднюю и, как вскоре выясняется, вообще уходит, посетовав хозяину, в ответ на уговоры побыть еще, что – хозяин смакует цитату – “мало подробностей”.
Он уходит, но загадка недоданных подробностей продолжает, выражаясь поэтически, подобьем смолкнувшего знака тревожить небосклон, трезубцем Скорпиона повиснув над оставшимися… И занимает меня до сих пор, полтора десятка лет спустя.
Ну, самый прямой смысл этого apte dictum[53] обидно прост: “Скучно!”. Все, что произносилось за столом, Михаил Леонович, скорее всего, уже слышал, читал, записывал и выписывал – и не раз. Хотя гости, как я уже сказал, были не последнего разбора – других бы Осповаты на Гаспарова и не позвали. Не исключаю, что немного подпортил дело я, приведя с собой – вот не помню, с предварительного согласия хозяев или в порядке пощечины общественному вкусу – даму из слегка иной, менее, что ли, интеллектуальной, тусовки.
