очереди, вызывается весь личный состав: вначале офицеры, затем сержанты и по алфавиту рядовые. Оклад взводного в стрелковом полку 600 рублей плюс 50 % полевых и по 100 рублей за звездочку. На должности я уже более месяца. Получив деньги, я тут же оформил почтовый перевод матери на 1500 рублей.
28 марта. Вардарьян пригласил меня к себе в блиндаж. При жизни Федорова мне там бывать не случалось. Теперь в этом блиндаже они остались вдвоем с Липатовым. С Вардарьяном у меня отношения прекрасные. И вот Вардарьян просит меня выполнить отчетные документы по батарее за март месяц. Сам он слабо разбирался в чертежах и схемах.
– Не люблю, панимаишь, бумажки, да, – как бы оправдываясь, говорит Вардарьян, – что будешь делать, а! Тебе что, ты умеешь, да?
– Так я разве отказываюсь. Я, пожалуй, я с удовольствием, мне это ничего не стоит, – говорил я, а сам боялся, как бы он не передумал.
Составление отчетных документов, рисование схем и карт казалось мне именно тем делом, которого мне так не хватало, по которому я так истосковался. В отчетных документах, которые предложил мне изготовить Вардарьян, мне нужно схематически изобразить месячную работу наших «кочующих батарей» и конкретные участки поражения обороны противника. Степень подавления цели противника проверялась повторной огневой активностью этой цели, а косвенно через опрос пленных. Особую графу в отчете занимали сведения по контрбатарейной борьбе с 81-мм минометами противника. Начальник штаба батальона, тот самый капитан, увидев мою работу, стал приглашать меня к себе в помощники при выполнении различных отчетных документов по батальону.
Работа над отчетной документацией, работа над планшетом батареи требовала максимального пребывания на переднем крае по всей линии обороны батальона. И я с особым, повышенным интересом стал знакомиться с разведчиками и наблюдателями других подразделений – пехотных и артиллерийских. Своей стереотрубы у нас не было, и для меня немаловажным обстоятельством стали хорошие, товарищеские отношения с ребятами батареи управления дивизионного пушечного полка, имевшими в своем распоряжении великолепные приборы. Часами всматривался я в размытые очертания передовой линии обороны противника. Артиллерийские и топографические приборы, чертежные инструменты, хорошая оптика стали для меня насущно необходимыми. А их в роте не было. Первое, что у меня появилось, был трофейный вороненый «манлихер» – австрийская винтовка образца 1895 года с цейсовским оптическим прицелом. Солдаты мои выкопали ее из-под снега. Качество стали, воронения оказались такими, что даже при самом тщательном обследовании мы не нашли следов ржавчины. Оптический прицел четырехкратного увеличения великолепно заменил собою подзорную трубу. Единственный недостаток «манлихера» состоял в том, что оптический прибор дублировал направление вороненого ствола винтовки. И если уж в перекрестии «цейса» попадалась фигура в серозеленой шинели и в квадратном тевтонском шлеме, палец сам нажимал на спусковой крючок. Это не приносило мне удовлетворения, а скорее тяготило меня. Я с детства презирал снайперов. И «манлихер» я свой оставил, как только получил в свое распоряжение хороший артиллерийский бинокль, а в качестве личного оружия новенький автомат Шпитального – ППШ. Мои работы на батарейном планшете вызывали немалый интерес и во взводе. Когда цель вдруг обретала цифровые характеристики и после нескольких манипуляций с угломерным кругом и линейкой тот же Шарапов получал точные данные для стрельбы, этот результат вызывал у них искренний восторг и удивление. И Шарапов, говоривший мне в первый день нашего знакомства: «Не тычь ты тут своим компастом», теперь, всего лишь через месяц, прилагал немалые усилия, чтобы добыть для меня портативную буссоль.
31 марта. «Занимаюсь с бойцами, – пишу я себе на память. – Как жаль, что нет со мною элементарного учебника тригонометрии. Шарапов и Спиридонов опытные командиры орудий. Однако имеют весьма смутные представления о том, каким образом мина, описав траекторию по параболе, попадает именно в то место, куда ее посылают».
О подготовке исходных данных по планшету они даже и не слыхали. Наблюдая, как я орудовал то циркулем, то угломером, то линейкой, а то и математическими формулами, оба сержанта стали интересоваться и самим процессом моей работы. Я старался объяснить им весь процесс от начала и до конца, однако вскоре убедился, что им неведомо именно то, что знают в девятом и десятом классах. И они это понимали. Они видели и то, что ни Вардарьян, ни Степанов, имевшие за плечами лишь семилетку, также не были способны к подобным упражнениям.
«Личные отношения с подчиненными у меня наконец-то наладились вполне», – закончил я свою запись. Перелистывая страницы, я прочел: «6 марта 1943 года. Работать с людьми трудно. У каждого свой характер, индивидуальные особенности. Руководить – это значит к каждому применять свой особый подход». И далее: «20 марта 1943 года. У каждого свой характер: Арчаков – на него действует только сила, Зюбин – приказ, просьба, Шарапов, Спиридонов, Морин – простое слово, совет, предложение, просьба. Я многое понял». «21 марта 1943 года. Во мне что-то меняется изнутри, и я это чувствую».
И еще я уяснил себе за этот месяц: непосредственная работа с людьми – профессиональное качество строевого командира – меня не привлекает. Меня тянет к работе с картами, с планшетом, с документами, то есть к работе, требующей уединения, сосредоточенности, усидчивости и даже особого склада ума. И лишь случайного контакта с людьми. Наблюдательность художника помогала мне находить целевые объекты противника там, где другие ничего не видели. Обнаруживать подозрительное – где, казалось, ничто себя внешне не проявляло. Черчение не было мне в тягость, как другим, а давалось легко, и трудился я с полной отдачей сил. Во взводе теперь распоряжался Шарапов, Арчакова отчислили в пехоту, замполит исчез, дышать стало легче, и Вардарьян был доволен.
«5 апреля 1943 года» — дата эта стоит на моем автопортрете в стальной каске с отлогими полями образца тридцать шестого года. Рисовать я начал месяц назад. Во время перекуров, на лесоповале ухитрялся я делать небольшие карандашные наброски то с Шарапова, то с Зюбина, то с Вардарьяна. Шарапов позировал, сидя на пне не шевелясь и лишь изредка косил глазом в мою сторону. Спиридонов, увидя свое изображение, многозначительно изрек:
– Какой я, однако.
Они, очевидно, не предполагали, что их лейтенант на что-либо способен. Но именно эти рисунки постепенно разбили лед отчуждения и протянули нити сближения между нами.
«Теперь портреты, мной нарисованные, разойдутся в разные концы света», – писал я своей матери. Это не было тщеславием. Я радовался тому, что обретаю уважение у своих солдат. «Талант!» – уважительно и многозначительно произнес Шарапов и тем самым положил конец всем и всяким недоумениям – раз «талант», то и спорить
