Дюма. Зрители в восторге от истории похождения трех поваров, изображавших из себя мушкетеров. Веселые песенки, курьезные и смешные ситуации, переходящие в клоунады, любовные сцены – все это способствовало состоянию непринужденной веселости, смеха и радости у зрителей. И люди как бы забыли на мгновение, что рядом, в пяти километрах, передовая с ее болотами, землянками и ежедневными минометными обстрелами.
Перед ужином я неожиданно встретился с Володиным. Мы не виделись с того момента, как расстались в штабе дивизии, после получения назначений. Мы никогда не были близки ни в Устюге, ни в Каргополе, а тут встретились как закадычные друзья. Разговорились. И он поведал мне о том, каким образом он стал дивизионным художником.
– Ты помнишь, нас тогда вызвали в политотдел и предложили самим решать: кому оставаться. И Женька тогда сказал мне: «У тебя жена и ребенок, а у меня никого. На передовую, говорит, пойду я, а ты оставайся в дивизии, тут безопаснее…» Вот он какой, наш Женька. Я что, – продолжал Володин, – рисую схемы, пишу историю дивизии. Работы хватает. Тут, конечно, не так опасно, как там, у вас. Но и нас бомбят иногда тоже.
23 марта. Заключительное заседание и просмотр фильма «Ленин в Октябре». Потом мылись в бане с неограниченным количеством воды. Сменили грязное, завшивленное белье на относительно чистое.
Пообедав с выпивкой и простившись с Володиным, я отправился к себе на передовую, как в свой собственный, родной дом.
Мог ли я предполагать, что именно в мое отсутствие, именно тогда, когда мы в тылу смеялись над бравыми похождениями трех поваров-мушкетеров, мылись в бане и обсуждали какие-то никчемные проблемы, нашу батарею постигнет беда?!
Как все это произошло, никто толком не знает и объяснить не может. Почему в тот самый момент, когда немцы проводили очередную минометную профилактику нашей поляны, командир роты Федоров, его ординарец Сынок, старшина Путятин и солдат степановского взвода оказались вне укрытия – никто не знал. Как бы там ни было, но это была уже гибель близко мне знакомых людей. Смерть, которая достаточно сильно потрясла меня изнутри. Командир роты – он держался со мной несколько отчужденно, порой, как мне казалось, бывал несправедлив. И вот его не стало. Убит добродушный вологодец Путятин и заносчивый, но милый мальчишка Сынок. Я никак не могу в это поверить, но это, как ни ужасно, все-таки правда. Страшная и жестокая правда войны!
Через некоторое время мы получили письмо от ребятишек – детей Путятина, в котором они просили «подробно отписать, как убили их тятеньку». Не знаю, ответил ли им кто-нибудь. Мне такое было бы не под силу.
24 марта. Мрачный и растерянный Вардарьян сказал мне, чтобы я после завтрака сразу же шел бы в тылы полка, куда уже отвезли убитых. Для командира роты там должны делать гроб.
– Ты нарисуй там, знаешь, – сказал Вардарьян, изобразив на пальцах нечто неопределенное, – это, как будешь делать, сам сообрази.
Захватив альбом с бумагой, карандаши, я отправился в тылы, туда, где размещалась похоронная команда. Я понял так, что меня просят нарисовать портрет покойного командира роты в гробу. Для чего нужен такой рисунок, я не знал и не задумывался над этим. Нужен так нужен, рассуждал я сам с собою, переходя опасливо «Поляну смерти».
Начальник обозно-вещевого снабжения, старший лейтенант, как говорили земляк нашего покойного комроты, проводил меня к месту, где стоял гроб с телом и где уже рыли могилу. Два старика из погребальной команды сняли крышку, и я стал рисовать. Покойный Федоров лежал в гробу на стружках в той самой гимнастерке с латунными кубиками, в которой я увидел его впервые.
– Что еще нужно? – спросил я у старшего лейтенанта.
– Ничего, – ответил тот, – тумбу делает плотник, звезду и надпись изготовили в артиллерийских мастерских.
Я собирался уже идти, как старший лейтенант пригласил меня зайти помянуть его земляка и моего командира. Отказываться я не стал. Мы выпили, закусили и плотно поужинали. Я спросил, нельзя ли заменить сапоги. Мои, полученные в училище, подгорели у печки, их стянуло, и нога чувствовала себя неудобно. Старший лейтенант кому-то что-то сказал, и мне принесли на выбор несколько пар отремонтированных сапог. Я выбрал и тут же переобулся. Возвратился я на батарею около полуночи. На посту стоял Шарапов.
– Тихо? – спросил я.
– Тихо, – ответил сержант, – давай иди ложись спать.
26 марта. К вечеру, после работ, меня вызвал к себе начальник штаба батальона – молодой и на вид заносчивый капитан.
– Где вы пропадали позавчера в течение всего дня и почему дезертировали с передовой?
Капитан говорил мрачным тоном и делал вид, будто рассматривает при этом топографическую карту. Я был так поражен вопросом, что сразу не нашелся что ответить. Мне показалось, что капитан ищет на карте место, куда я мог дезертировать. Наконец, собравшись с мыслями, я объяснил, что старший офицер батареи Вардарьян посылал меня в тыл полка нарисовать портрет покойного командира роты.
– Вы лжете! – закричал на меня капитан, стукнув по столу кулаком. – Вас не было, когда его хоронили. Вам поручили сделать надпись на его могиле, а вы не выполнили поручения, сбежали и напились пьяным.
Капитан, очевидно, рассчитывал «раздавить» меня тяжестью улик. Но, к его удивлению, обвинения оказали на меня обратное действие. Я засмеялся, спокойно вынул из папки рисунок и сказал:
– Дощечку с надписью на могилу делали в артмастерских из металла. Мне же поручено было сделать портрет покойного, что я и выполнил. Вот! – С этими словами я протянул капитану рисунок и положил его поверх карты на столе.
– Что это? – спросил с недоумением капитан.
– Портрет комроты Федорова в гробу, – ответил я.
– И это рисовали вы?
– Я.
– Хм. Зачем?
– Не знаю. Так меня просил Вардарьян. Можете отослать родным.
– Хорошо. Оставьте – мы разберемся, – сказал капитан вполне миролюбиво и добавил: – Можете идти. Пусть Вардарьян зайдет.
Я передал Вардарьяну то, о чем просил начальник штаба, и рассказал о нашем с ним разговоре.
– Эта сволочь политрук на тебя, так сказать, наклепал. – Скулы у Вардарьяна ходили желваками, глаза налились кровью, мощный волосатый кулак его барабанил по столу.
– Где он, этот политпросветработник? – спросил я.
– Сбежал, гад, – Вардарьян смачно сплюнул, – минометных налетов испугался, сволочь.
27 марта. В батальоне появился начфин полка. Денежное довольствие в армии обычно выдается 25-го числа. Однако начальнику финансовой части не под силу обойти все подразделения в один день. К приходу начфина с толстым «бронированным» портфелем и в сопровождении солдата освобождается одна из землянок, куда по одному, в порядке
