— Несмотря на нашу победу, если вы сейчас меня спросите, нужно ли было вступать в эту войну, я скажу: лучше бы мы ее не начинали. Но, к сожалению, у нас не было другого выхода.
Ему следовало бы придерживаться общеизвестной мудрости и не развязывать войну с государством, где произошла революция. Но поскольку Саддам считал, что его политическое будущее под угрозой, он не проявил тут особой проницательности. Впоследствии ему пришлось дорого заплатить за свою недальновидность.
Глава восьмая. Саддам Хусейн и Аятолла Хомейни
Еще с тех пор как в конце XVIII века война превратилась из состязания профессиональных армий в столкновение между народами, ведение ее стало во многом зависеть от состояния национального духа. Никакой режим не может выдержать длительной войны, если значительная часть народа ее не поддерживает и не готова на любые жертвы.
Саддам Хусейн это всегда понимал. Он рассчитывал, что иракский народ можно сплотить вокруг дела, чрезвычайно важного для нации. Но у него не было иллюзий относительно желания народа идти на любые жертвы ради сохранения его личной власти. Война с Ираном возникла прежде всего из-за враждебности между Хусейном и Хомейни, и уже поэтому не приходилось надеяться на поддержку иракского народа, тем более шиитского большинства. Экспорт иранской исламской революции не угрожал Ираку как национальному государству. Наоборот, престарелый аятолла объявил Хусейна и руководство Баас «врагами общества». У Хомейни не было территориальных претензий к Ираку. Он всего лишь хотел заменить «неверных» вожаков в Багдаде благочестивым ортодоксальным руководством.
И Хусейн не считал, что его репрессивный государственный механизм достаточен для мобилизации страны для изнурительной войны, которую он развязал впервые в современной истории Ирака. Он слишком хорошо знал, что террор может заставить людей выйти на улицы с фантастическими лозунгами в поддержку режима, но он не сможет заставить их доблестно сражаться на войне вдали от своей собственной территории. Когда разразилась война с Ираном, необходимо было убедить иракцев, что они воюют за правое дело.
Чтобы убедить своих подданных, что его решение воевать было принято ими самими, образ и голос Хусейна стали вездесущими на всей территории Ирака и при любых повседневных занятиях. У иракского народа не было никакой возможности избежать чрезмерного присутствия «президента-воина» с того момента, когда они заглядывали в утреннюю газету, затем по дороге на работу и до вечерней семейной встречи перед телевизором или у радиоприемника. Они видели его на передовой рядом с ракетными установками, видели его отечески обнимающим малышей, видели в ипостаси государственного деятеля, встречающегося с главами государств, в роли полководца, обсуждающего военные планы, в обличий трудолюбивого чиновника в сверхмодном костюме, в образе простого крестьянина, помогающего фермерам убирать урожай с серпом в руке. Его портреты до такой степени наводнили страну, что возник популярный анекдот о том, что население Ирака составляет на самом деле 28 миллионов: 14 миллионов иракцев и 14 миллионов портретов Саддама Хусейна. Школьники пели хвалебные гимны и декламировали оды, прославляющие жизнь под «благодатным солнцем Президента-Главнокомандующего». Статьи в газетах и научные труды начинались и заканчивались подобострастным прославлением «великого героя, бесстрашного командира, мудрого политика», «чье имя будет вписано золотыми буквами в анналы истории». Члены Национального собрания, раболепного иракского парламента, собственной кровью подписывали клятву верности Саддаму Хусейну.
Культ личности не был уникальным явлением на Ближнем Востоке. В этом регионе, где лидеры часто имеют большее значение, чем государственные институты, феномен очередного «Государство — это я» — отнюдь не чужеродное вкрапление. И все же Хусейн довел эту традицию до невиданных высот пропаганды и подневольного подхалимажа. Он был одновременно и отцом нации, и ее славным сыном, яростным воином и мудрым философом, радикальным революционером и образцом правоверного мусульманина.
В этом последнем качестве Хусейн проявил себя как человек на все времена. Напялив на себя одежды религиозного благочестия, этот абсолютно светский и современный лидер, дотоле один из самых стойких поборников мирской идеологии, стал изображать из себя образцового магометанина. Иранские обличительные инвективы, направленные против Баас, говорил он, совершенно необоснованны. Партия не только ничего не имеет против религии, но, напротив, «черпает свой дух на небесах». Ислам и арабский национализм неразделимы, утверждал Хусейн, и любая попытка их разделить равнозначна применению идей Шуубии к современным условиям (Шуубия — течение в исламской истории, возникшее в Иране и отрицающее культурное превосходство арабов). Кто, кроме арабов, страстно уверял он, «нес и защищал знамя ислама, пока он не распространился до самых отдаленных уголков земли, включая ту землю, по которой сейчас ходит Банисадр?» И кто мог лучше воплотить в своей личности эту бессмертную связь между исламом и арабским национализмом, чем он, Саддам, прямой потомок пророка Мухаммеда?
Следовательно, рассуждал Саддам, невероятно, чтобы истинное исламское движение было враждебно арабскому национализму и лично ему. То, что Иранская революция проявляла такую необузданную враждебность, заставляло серьезно сомневаться в его исламских притязаниях. На самом деле, полагал он, муллы были заинтересованы отнюдь не в распространении исламских идеалов. Скорее ими двигало желание повернуть ход исламской истории, зачеркнуть битву при Кадисии (635 год н. э.), где малочисленная арабская армия поставила на колени мощную Персидскую империю и заставила ее принять ислам. Чего не понимают современные «шуубисты» в Тегеране, предупреждал он, так это того, что «когда столкновение является патриотическим и национальным долгом, мы будем непоколебимы». Должна состояться вторая Кадисия, и потомок Пророка, Саддам Хусейн, заменит великого мусульманского военачальника прошлого, Саада ибн-Али-Ваккаса, чтобы преподать персам урок истории.
Пророк был не единственной исторической личностью, «завербованной» в попытке представить Хусейна как воплощение иракского и панарабского национализма. Великие доисламские месопотамские правители, такие как Хаммурапи, Саргон и Навуходоносор, использовались таким же образом. Навуходоносор, вавилонский царь, который в 587 г. до н. э. взял Иерусалим и разрушил еврейский храм, вызывал особенный восторг Хусейна. Преобразованный иракским президентом в «великого арабского вождя, который воевал с персами и евреями», Навуходоносор воплощал все, к чему стремился Хусейн — славу, завоевания, единовластное владычество «от Залива до Египта» — и, самое главное, был символом явного иракского патриотизма и всеарабского национализма. Говоря словами самого Хусейна: «Клянусь Аллахом, я действительно мечтаю об этом и желаю этого (выступить в роли Навуходоносора). Для любого человека это честь — мечтать о такой роли… Это напоминает мне, что любой человек с широкими взглядами, верой и такой чувствительностью может действовать мудро, но практично, и, осуществив свои цели, стать великой личностью, которая сделает свою страну великой державой. Вспоминая о Навуходоносоре, я прежде всего помышляю о великих возможностях арабов и о грядущем освобождении Палестины. Ведь и Навуходоносор был арабом из Ирака, пусть и древнего Ирака. Именно Навуходоносор привел плененных еврейских рабов из Палестины. Вот почему каждый раз, когда я думаю о Навуходоносоре, я хочу напомнить арабам, особенно иракцам, об их исторической миссии».
