Холт, этот радикал в кавычках. Впрочем, радикалом, и тоже в кавычках, можно в известном смысле считать и Тренсома; он, как и Холт, выдвигает свою кандидатуру на выборах и так же, как и Холт, объявляет себя радикалом. Противостояние Холта и Тренсома, этих антиподов, и составляет фабульный стержень романа.
Беда, однако, не в том, что фабула романа довольно примитивна. Холт (как и Ромола) – не живой человек, а ходячая социологическая доктрина, не герой художественного произведения, а, подобно нашему Рахметову, – продукт социального исследования, итог размышлений автора о плюсах и минусах британского реформизма. В гораздо большей степени, чем социальный, удался автору «Холта» роман психологический: образ матери Трэнсома, миссис Трэнсом, – ее несомненная удача, на чем сходились многие критики.
Шестидесятые годы внесли в жизнь Джорджа Льюиса и Джордж Элиот существенные коррективы. Во-первых, живут они теперь – и будут жить вплоть до смерти Льюиса – на севере Лондона, неподалеку от Риджентс-парка. Кроме того, они купили загородный дом в Уитли, в живописном Суррее, где принимают старых друзей Бреев и Хеннеллов, примирившихся с «гражданским браком» хозяев дома, а также живущих по соседству Теннисона, Роберта Браунинга, Данте Габриэля Россетти; бывают в их доме и Спенсер, и Диккенс, и Гаскелл, и Энтони Троллоп.
Почти каждый год ездят за границу и по Англии, выступают, читают лекции, по приглашению профессора Майерса в середине шестидесятых гостят в Кембридже.
«Дождливый майский вечер, мы гуляем по саду в Колледже Святой Троицы, – вспоминает Майерс. – Она, против обыкновения, взволнованна, разговорчива, несколько раз со всей серьезностью, убежденностью повторяет три вещих слова: Бог, Бессмертие, Долг. „Как же непостижимо первое, как невероятно второе и как властно и окончательно третье, – говорит она. – Не это ли высшая власть неотвратимого Закона?“ Я слушал, опустилась ночь, она повернулась ко мне, точно сивилла во мраке, своим суровым, величественным ликом…»
Во-вторых, Джордж Элиот устраивает у себя музыкальные журфиксы; сама Мэри-Энн по-прежнему в свет не выезжает, но по воскресеньям, во второй половине дня принимает у себя. У нее бывали Тургенев, Генри Джеймс, и тот и другой большие поклонники таланта Мэрион. Sunday Afternoon Receptions [64] становятся важной приметой культурной жизни столицы тех лет. «Потчует» гостей Мэри-Энн не только музыкой, но и Джорджем Льюисом. Блестящий собеседник, он развлекает приглашеных остроумными эскападами, шутит напропалую. Хозяйка же дома, в отличие от него, молча с видом оракула сидит у камина, в светской беседе участия не принимает, время от времени изрекает своим низким музыкальным контральто одну-две фразы и очень редко, только когда в доме самые близкие, соглашается спеть. От роняющей слова мудрой и всезнающей Викторианской Сивиллы, учителя жизни, «умнейшей женщины эпохи», как ее называли, веет властностью, меланхолией и в то же время глубоким чувством и благорасположением. Если только гости из вежливости или из превратно понятого почтения не начинают расхваливать ею написанное.
«Терпеть не могу, когда по обязанности читают мои книги и по обязанности же о них рассуждают, – пишет она Саре Хеннелл после выхода в свет „Сайлеса Марнера“. – Я никогда их никому не посылаю и не хочу, чтобы о них говорили – разве что непреднамеренно, из непосредственного чувства…»
Гостей Льюисы принимают не чаще раза в неделю, да и то как дань давней традиции, скорее из чувства долга перед друзьями, предпочитают же они, особенно Мэри-Энн, жизнь замкнутую, общение друг с другом, «один на один».
«Мы очень счастливы, – пишет она в феврале 1865 года той же Саре Хеннелл. – Теперь для меня приглашение нескольких гостей становится героическим усилием… Джордж – сама активность, он пышет энергией, хотя и жалуется на недомогание. Как же я боготворю его добрый юмор, его здравомыслие, его трогательную заботу обо всех, кто в ней нуждается! В нем вся моя жизнь!»
В третьих, в мае 1865 года Льюис становится главным редактором только что открывшегося «Двухнедельного обозрения». Его нововведения, особенно в отделе рецензий, примечательны. Отныне журнальные рецензии будут подписываться, а не печататься анонимно, как раньше; пусть, дескать, рецензируемый автор знает, кому он обязан положительным отзывом, а кому ругательным.
«А то, – заметил однажды Льюис, – получается не литературный процесс, а игра в прятки: выходит анонимная рецензия на анонимного автора. Или же автора, скрывающегося под псевдонимом, как Шарлотта Бронте или Мэрион Эванс. Бедный читатель, ему так никогда и не узнать правды!»
Имеются у Льюисов и новости творческие. Весной 1865 года, прежде чем сесть за «Феликса Холта», Элиот пишет драму в стихах «Испанская цыганка». Новый для Элиот жанр, как и исторический роман, не удался. Написав три акта из пяти, она, по совету Льюиса, откладывает работу над пьесой до лучших времен. Что же касается «Феликса Холта», на который у писательницы ушел всего год, то издание романа ознаменовано возвращением к Блэквуду. Льюис, действовавший, как всегда, в интересах Джордж Элиот, запросил за «Холта» 5 000 фунтов, Джордж Смит эту сумму платить отказался, Блэквуд же дал согласие, и давнее деловое партнерство восстанавливается; последние два романа Джордж Элиот отдаст, как и раньше, Блэквуду.
Пишет Джордж Элиот не только стихотворную драму, но и, как и в молодости, стихи, в середине семидесятых выпускает целый поэтический сборник. Стихи и по содержанию, и по форме неожиданные: автор «Адама Бида» и «Мельницы на Флоссе», как это часто бывает с берущимся за стихи прозаиком, неузнаваем:
The better self shall live till human Time
Shall fold its eyelids and the human sky
Be gathered like a scroll within the tomb
Unread for ever [65].
Или:
Which martyred men have made more glorious
For us who strive to follow. May I reach
That purest heaven, be to other souls
The cup of strength in some great agony [66].
Главное же событие в жизни Льюисов тех лет – начало работы Джордж Элиот над своим самым масштабным романом, в подзаголовке к которому обращает на себя внимание такое важное для ее творчества слово, как «провинциальный»: «Мидлмарч. Картины провинциальной жизни». Все романы Джордж Элиот, за вычетом «Ромолы», мог бы предварять этот подзаголовок – своеобразный эпиграф к ее творчеству.
«Мидлмарч», несмотря на вязкость, затянутость, отсутствие динамичности, огромный объем, обилие действующих лиц и переплетающихся сюжетных линий, а также пространных авторских рассуждений, принят был на ура.
«Все мы ворчим по поводу „Мидлмарча“, – пишет рецензент „Зрителя“ 1 июля 1872 года. – И действие-де затянуто, и чрезмерны рассуждения о научных материях… и фраза кое-где
