книге всем сердцем, рассудком и совестью».
Дело, однако, стопорится, движется медленнее и тяжелее, чем она рассчитывала. Подобного «сопротивления материала» в своих «английских» романах из провинциальной жизни она еще не испытывала. И в августе, по возвращении в Лондон, впадает в привычную меланхолию:
«Я почувствовала себя такой никчемной (wretched), такой отчаявшейся, что сказала себе: „Нет, бросаю, ничего у меня не получится“».
Между тем уже через неделю «сюжет открылся передо мной с внезапной ясностью». Библиотечный период работы, тем не менее, еще не закончен, Элиот продолжает «начитывать материал». И только в январе следующего 1862 года берется за перо. Вся меланхолия остается в прошлом.
«Мэриан с головой погрузилась в пятнадцатый век, она живет в нем, – говорится в одном из писем Льюиса, – и ее не может не радовать, когда до нее доходят слухи, с каким нетерпением книгу ждут истинные ценители литературы, хотя популярным этот роман в принципе быть не может, да и не будет».
Ждет книгу и ее бессменный издатель Блэквуд. Тем временем у него появился опытный, предприимчивый конкурент. Близкий друг и постояный издатель Шарлотты Бронте Джордж Смит «перекупает» Джордж Элиот у Блэквуда, предлагает писательнице 10 000 фунтов, сумму баснословную, «неслыханно великолепную» (отозвался о гонораре жены Льюис) и готов напечатать роман с продолжением в «Корнхилл-мэгазин», литературном альманахе, который до Смита издавал Теккерей. Смит настаивает на том, чтобы начать печатать роман уже в мае, Элиот отказывается: рукопись еще не готова, и торопиться она не собирается. В результате «Корнхилл» с первыми главами «Ромолы» выходит в свет только в июле. И продолжает регулярно печататься с продолжением в четырнадцати номерах вплоть до августа 1863 года, после чего выходит отдельной книгой.
Журнальная публикация «Ромолы» успеха не имела. Читатель, успокаивал жену Льюис, ждал романа целиком, а не во фрагментах. Версия малоубедительная – не имело успеха и книжное издание; предсказал же сам Льюис, что «популярным этот роман быть не может, да и не будет». К критике Джордж Элиот всегда относилась равнодушно, не интересовалась, что о ней пишут, любила говорить, что терпеть не может сидеть на скамье подсудимых, да и вообще к зоилам относилась с предубеждением:
«Потоки вздора, напечатанные в виде критических взглядов, – это, по-моему, главное проклятие нашего времени, основное препятствие на пути к истинной культуре».
На этот раз, однако, сдержанность критических оценок писательница восприняла очень болезненно. Во-первых, потому, что до сих пор «на скамье подсудимых» сидеть ей не доводилось, а во-вторых, потому, что роман дался ей очень тяжело:
«Он вспахал (ploughed) меня больше, чем любая другая моя книга, писать я начала ее молодой женщиной, а кончила – старухой».
Отсутствие ставших уже привычными славословий, громких комплиментов в ее адрес не случайны и не предвзяты, рецензенты настолько единодушны в своей критике, что даже преданному Льюису, всегда, как пишет Джеральд Буллетт, «стоявшему между женой и ее рецензентами», не удается убедить Мэри-Энн, что критические оценки неоднозначны. Автор «Ромолы» продемонстрировала добросовестность историка – и предсказуемость, неоригинальность беллетриста. Сопротивление чужого – и по месту, и по времени – материала дало себя знать: в окружении громких исторических фигур автор чувствует себя не в своей тарелке, не способен выложить свои главные козыри: философскую глубину, тонкий психологический анализ, трагикомизм, «светлый ум» („luminous intelligence“), как выразился о Джордж Элиот в своей программной книге «Великая традиция» родоначальник «новой критики» Фрэнк Реймонд Ливис. А еще – столь присущие ей «проникновение в глубины обычной жизни, постижение того, что там происходит… способность слышать, как растет трава и как бьется сердце белочки» [63].
В романе герои – и вымышленные, и исторические – не живые люди, а своеобразные конструкты, «юморы», как сказал бы Бен Джонсон. И ведут они себя строго по указке автора, «в полном соответствии с заданными им интеллектуальными и психологическими «заданиями» (Лесли Стивен). Соответственно, и выражаются они не живым языком, а искусственным и выспренним книжным, каким герои ее первых трех романов никогда не говорили. Так, будто в пятнадцатом веке изъяснялись более искусственно, чем в девятнадцатом, – расхожий прием исторического романиста. Айвенго у Скотта, Генрих IV у Генриха Манна или Скарлетт у Маргарет Митчелл говорят – должны говорить – тем же языком, что и их создатели.
Между Мэгги Талливер и благородной, жертвенной Ромолой, любящей дочерью старого слепого ученого и преданной (до времени) жены, есть несомненное сходство, но Мэгги – живой человек из плоти и крови, тогда как Ромола – литературная маска, слепок, гомункул, выведенный в литературной пробирке. Существо столь же благородное, сколь и наивное, она становится предсказуемой жертвой своего коварного мужа, молодого грека Тито Мелемы, и с первых же строк читателю все про Ромолу заранее понятно: как она себя поведет, что с ней будет, чем кончит, разочаровавшись и в муже, и в Савонароле, своем кумире и наставнике, которого она прежде боготворила. Трагедия Ромолы – это трагедия Женщины, исполненной самых высоких моральных норм и принципов, а не живого человека, в котором много чего намешано. Лишена Ромола, как и благодетель ее мужа Балдассара, не только человеческих, но и национальных черт: в обоих нет, в сущности, ничего ни от итальянцев пятнадцатого века, ни от англичан девятнадцатого.
Опыт исторического романа оказался неудачен. Как и опыт романа политического или, лучше сказать, – социального. Феликса Холта, героя одноименного романа Джордж Элиот («Феликс Холт, радикал», 1866), принципиальной противницы общественных возмущений, радикалом при всем желании не назовешь. Хотя виги, в его понимании, ничем не лучше, чем тори, не запишешь его и в чартисты. Холт не был бы сторонником чартистского законопроекта 1838 года «Народная хартия» и всеобщего избирательного права, едва ли поддержал бы даже весьма умеренный Билль о реформах 1832 года, к которому отнесено действие романа. Для бунтаря, смутьяна Холт слишком справедлив и благороден, о чем Джордж Элиот уже после публикации романа разъясняла читателям в напечатанном в «Блэквуд мэгазин» очерке «Обращение Феликса Холта к труженикам» – своего рода послесловии к своей книге. Послесловии, где в полной мере проявился ее консерватизм, «глубоко внедрившийся в ее сознание», как пишет в предисловии к переписке Элиот Гордон Хейт, наиболее известный специалист по творчеству писательницы, «и всегда приходивший в столкновение с ее радикальными убеждениями».
Точнее всего Холта было бы назвать идеалистом, ему, бессеребреннику, человеку неимущему и жертвенному – он отказывается от карьеры врача и жертвует образованием ради «блага народного» – отдает свое сердце Эстер Лайонз, такая же идеалистка, как и он сам. Это ради него она откажется от поместья, которое принадлежит ей по праву наследства, а заодно – и от брака с трезвым, практичным – не чета Холту – Гарольдом Тренсомом, партии куда более надежной и выгодной, чем
