Давай твою славную мордочку, губки и глазки, и нашу лихую троицу, я вас всех расцелую, обниму и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Вчера я снимался со своими кавалерами 4-х степеней, пришлю тебе для помещения в газетах или Летоп[иси] воен[ной].
12 августа 1915 г.Дорогая женушка!
Пишу несколько ранее обыкновенного, и почтаря с ножом у горла еще нет. Твое решение позволить Маслову прибыть в Петроград к 25 августа заставило меня подпрыгнуть со стула. Не ждал, что эта тихоня так проведет и тебя, и меня. Я его посылал к тебе на работу, чтобы он помогал и в доме, и по полковым поручениям, а в Екатеринослав, стесня сердце, разрешил заехать дня на три, не более. Теперь он устроил так, что в Ек[атериносла]ве, т. е. на своей родине, пробудет на отдыхе месяц. А между тем мои, лежащие в окопах и под огнем люди, не получают (согласно приказу), и двух дней отпуска, несмотря на такие причины, как смерть жены или родителей, оставшиеся без призора 3–5 детей и т. п. Конечно, узнают, и пойдут нарекания… довольно, мол, живот офицерский ублажить, и все получишь. Может быть, все это стратегема кап[итана] Петрова, который хочет перехватить на пути прекрасного повара.
Получил два портрета моей эффектной дочери и не знаю, какой из них лучше: на том, где она собралась с саквояжем в путь, она сильно смахивает на тетю Каю; кажется, у нее и будет сходство. Нехорошо, если от Каи она утянет с собою в жизнь ту меланхолическую ноту, которая лежит постоянно на душе тетки, несмотря на наружное веселье в обществе.
Начинаю в свой дневник записывать уже годовщины; позавчера, например, годовщину дела у Бучача, где нами было захвачено 4 орудия, произведены 2 конные атаки, изрублено было несколько десятков тел у орудий и погиб Костя Зимин. Все это стоит пред моими глазами как живое, и, бродя по саду, я могу это далекое дело вспомнить не по часам, а прямо по минутам… Как это уже далеко, а между тем по силе чувства и воспоминаний как это близко!
Сегодня годовщина страшного и крупного дня под Монастыржеской. Я считаю, что благосклонная судьба подарила мне уже лишний год существования. Целый этот день, от туманного холодного рассвета до темной ночи, я балансировал между жизнью и смертью; я был в ее власти, когда последним из офицеров выходил из пылающего и совсюду обстреливаемого городка; лошади у меня не было, пули и шрапнель гнались у меня по пятам. Я был совершенно один с небольшой кучкой спешенных казаков, которых я тщетно хотел задержать на арьергардной позиции. Уже в полверсте за городком, укрытый за бугром, меня подождал урядник линейного полка и дал мне свою лошадь; за это он (за спасение своего начальника) получил Георгия. Когда я выходил из города, я помню, как все далеко было впереди меня, и будь у противника хотя бы половина эскадрона кавалерии, я был бы захвачен неминуемо. Когда я, наконец, подошел к «знаменитой» (в том роковом смысле, что тут я вновь остался с немногими, вновь чуть не попался, был ранен, получил Георг[иевское] оружие), тут я уже застал генерала Павлова и весь наш штаб… Последовал ряд переделок, в которых я под огнем тянул и направлял, куда было нужно, казаков и пехоту, в цепях ездил верхом, чтобы ободрить солдат, впервые бывших в бою… словом крутился, балансируя вновь между жизнью и смертью… Много наслышался со стороны… Опять настало затишье. Затем 3-й период, новый натиск противника, опять все куда-то отхлынуло назад, и из офицеров в зоне смерти (с горстью спешенных казаков и солдат) осталось всего пятеро: у рощи я, Ковалев и Голубинский, да правее нас за шоссе два артиллериста – Наумов (уже был ранен) и ком[андир] 1-й батареи… Нас троих окружали с трех сторон, с одной подходили на 80 шагов… Сидоренко, наблюдавший эту картину с расстояния версты, молился Богу и во второй раз считал меня погибшим. Я был тут ранен, Голубинский два раза ранен, а потом и убит. Затем, когда был восстановлен порядок, я сел на Галю, и тут настал 4-й период балансирования; по мне с расстояния 150–200 шагов обходившая группа австрийцев открыла жестокий огонь, пробила мою фуражку, ранила Галю… но я все же мог доскакать до оврага, где слез с лошади (она уже еле шла, но из когтей смерти меня вынесла, хотя последние 100–200 шагов сильно сдавала на ногу), пошел пешком и без шапки дальше и внутренне засмеялся… жив, мол, курилка! И, вспоминая все это, я не могу не видеть во всем благосклонности ко мне судьбы, и дальнейшие дни моей жизни я вправе считать благосклонным подарком Создателя.
Все эти картины, как живые, как вылепленные из мрамора, встают пред моими духовными глазами, и я оборачиваюсь на них с каким-то удивительным настроением: то я чувствую себя человеком, взирающим с того света – спокойно, холодно, то меня пробирает дрожь, когда я подумаю, что был так близко от конца; то мои мысли текут мечтательно и расплывчато, как у человека, который и теперь недоумевает, как это могло все это случиться, что случилось… А сколько деталей, мелочей, в обыденных часах неуловимых и непримечаемых, мелькает в голове, сколько, увы, позорных страниц промелькнуло предо мною в этот памятный день… И какой он был длинный, нескончаемый! Мы и в действительности были на ногах с 5 часов утра до 8 часов вечера, т. е. 15 часов. Заснули мы с Петровским под деревом, укрытые буркой. Думал ли я о вас в эти роковые минуты, теперь вспомнить не могу… туманно припоминаю, что были такие моменты, когда не только думал, но и прощался… Сажусь, моя ненаглядная и драгоценная женка, за работу… Все это миновало, Бог с ним. Я рад задним числом, что ни разу не пал духом и упрекнуть себя мне нечем. Давай глазки твои и малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
14 августа 1915 г.Дорогая моя женушка!
Сегодня приехал Полищук, вытянул я его в сад, чтобы поговорить, но у него оказалась такая зубная боль, что я его пока оставил в покое. Полон вашими письмами, и хотя австрийцы на плакате из окопов поднесли еще какую-то пакость, но нас ведь этими глупостями не проберешь, да и письма ваши, и вызванные ими картины уносят меня далеко от окопов и австрийцев, к вам, к тебе, моя золотая и ненаглядная женка, под добрую тень семейного гнезда. Ты спрашиваешь, доволен ли я твоим ответом по поводу костюмов? Доволен, как и всем, что ты делаешь как мать, жена и женщина… Тут ты безошибочна, как римский папа или как жена Цезаря. Относительно Маслова я тебе написал, раз же он приехал к тебе, то делай, как тебе виднее. Лишь бы он не гулял в Екатеринославе по своей воле или хитрости. Получил от М-me Кондаковой кулич, два арбуза и милое письмо. Благодари ее за добрую память, так как едва ли сам я сумею найти для этого время, и передай, что вчера я супруга представил в подпоручики.
