Мое последнее свидание с Тиндалем состоялось в конце заключительного, то есть весеннего семестра, и, вернувшись в Кэмбридж, я сообщил моим друзьям, что после окончания семестра я перееду в Берлин. У меня не было необходимости убеждать их, как тяжело мне было покидать то, что они так часто слышали от меня: «святых и святые окрестности Кэмбриджа». Они знали о моей любви к этому городу, им была известна и причина этой любви. Они знали о моем восторженном почитании памяти Ньютона, но им не совсем было понятно мое восторженное отношение к памяти Максвелла. Как они могли понять это? Ни одна из его работ не требовалась для решения задач, дававшихся кандидатам математического конкурса. Также не могли они понять и моего восхищения Лагранжем, который, по их мнению, был лишь отличным толкователем Ньютона. Они ценили больше Гельмгольца, но высокие отзывы Максвелла о Гельмгольце еще не дошли до моих математических коллег в Кэмбридже. Они сожалели о моем отезде, но не завидовали мне, потому что не считали, что в Берлине было что-то такое, чего не было в Кэмбридже. Но Максвелл и Тиндаль видели это.
Из физиков, которых я встречал, Тиндаль был единственным, знавшим Фарадея лично. Он был сотрудником Фарадея в Королевском Институте на протяжении многих лет, и я обязан и Тиндалю и Максвеллу моим ранним знакомством с жизнью и деятельностью Фарадея. Тиндаль познакомил меня своими рассказами, и его беседы о личности и научном темпераменте Фарадея приводили меня в восторг. Я сказал ему, что купил у Кэмбриджского букиниста три тома фарадеевских «Электрических исследований» за три шиллинга, и Тиндаль заметил: «Фарадей еще достаточно дешев в Кэмбридже». Затем после некоторого размышления проговорил: «Прочитайте их. Их рассказ так же свеж и увлекателен сегодня, каким он был, когда эти книжки были впервые опубликованы. Они помогут вам понять Максвелла». Он подарил мне экземпляр своей книги: «Фарадей как исследователь», которая заканчивается словами:
«Справедливый, верный рыцарь Бога».
Книга Тиндаля дала мне такое же представление о Фарадее, как книга Кампбелла о Максвелле. Можно себе представить, что значил для мира науки этот личный контакт двух интеллектуальных великанов в период 1860–1865 годов, когда Максвелл был профессором Королевского колледжа в Лондоне, а Фарадей в Королевском институте, где он пробыл почти шестьдесят лет. Характерно то, что в конце этого периода, т. е. в январе 1865 года, Максвелл писал близкому другу:
«Я работаю над электромагнитной теорией света, которая, если мне не придется убедиться в обратном, по моему мнению, должна стать очень важной персоной».
Какая сильная надежда самого скромного человека! Работа была представлена в течение того же года Королевскому Обществу и была действительно «важной персоной». Как и ньютоновское открытие закона тяготения и формулировка законов динамики, это открыло новую эпоху в науке. В Максвелле я видел Ньютона науки об электричестве, но я сознаюсь, что в те дни ничто, кроме моего юношеского пыла, не оправдывало этого мнения. Я знал, что мое понимание фарадеевских открытий и максвелловских объяснений к ним было еще смутным и решил вооружиться знанием, перед тем, как поехать в Берлин.
Наступили летние каникулы, и я решил взять «Электрические исследования» Фарадея в Шотландию, на родину Максвелла. В предисловиях к своему знаменитому и для меня в то время загадочному трактату об электричестве Максвелл скромно признавался, что он был всего лишь истолкователем Фарадея. Но я был в восторге, когда Тиндаль сказал, что Фарадей поможет мне понять Максвелла. Я выбрал остров Арран, полагая, что он будет тихим и уединенным местом. Остров принадлежал герцогу Гамильтону, и мне сказали, что его милость наложила на жителей острова такие ограничения, что он превратился в идеальное место для тех, кто искал затворничества. Я нашел там маленькую гостиницу в Корри. Она была окружена несколькими крошечными сельскими домиками для туристов, которые питались в гостинице. Это было любимым местом туристов из Глазго, Гринока и Пэйсли. Каждая приехавшая сюда в то лето на отдых семья была богата дочерьми. Они любили спорт и играли в теннис с раннего утра до вечера, прерывая игру для состязаний по плаванию в холодных водах Фирт-ов-Клайда. По вечерам весело танцевали — не вальсировали тихо и плавно, а плясали стремительный горный танец Северной Шотландии. Какой крепкий народ, говорил я себе, наблюдая, как танцующие пускались в пляс, держа одну руку на бедре, другую — высоко над головой, приседая и подпрыгивая, как будто они выкачивали из матери-земли все земные радости, приготовленные там для смертных. Картина представилась мне еще более привлекательной, когда явился волынщик. Волынка напомнила мне о моем родном Идворе, и я почувствовал себя, в красивой Шотландии, как дома, едва пробыв в Арране немного более недели. Шотландцы и сербы имеют много общего, и я всегда верил, что когда-то в доисторическом Иране они принадлежали одному и тому же племени. Мне говорили, что на Македонском фронте дружба шотландских и сербских солдат была замечательной, словно они знали друг друга с незапамятных времен. И они мало общались с другими национальностями, бывшими на фронте. Я привык к Корри, как будто я жил среди шотландцев всю свою жизнь. Но это имело и свои отрицательные стороны. Я приехал в Корри искать уединения, где в тихой обстановке я мог бы читать Фарадея. Но веселые девушки из Глазго, Гринока и Пэйсли, теннис и состязания в плавании, захватывающие звуки волынки, сопровождавшие вихревые горные танцы — всё это шептало мне: «Фарадей может подождать, но твои здешние друзья не могут». Я вспомнил фразу из одного максвелловского письма, приведенного Кампбеллом в его книге: «Да, и работа и чтение — хорошее дело, но друзья — лучше». Эта фраза послужила оправданием тому, что я присоединился к веселой компании юношей и девушек в Корри, восторгаясь их жизнерадостностью. Кроме того, рассуждал я, разве я мало сделал в течение восемнадцатимесячных занятий под руководством Раута, Максвелла, Лагранжа, Рэлея, Стокса и Тиндаля, чтобы не заслужить достойный отдых от напряженной работы. Когда человек ищет оправдания своих поступков, он всегда найдет его. Поэтому я временно отложил в сторону «Электрические исследования» Фарадея и отдался кипучей деятельности моих друзей в Корри, стараясь не уступать им ни в чем. В теннисе и плавании я не отставал, но горные танцы заставляли меня плестись в хвосте, пока Мадже, здоровой девушке из Гринока, наконец, не удалось посвятить меня в тайны этой пляски. Я до сих пор еще слышу ее звенящий смех, отдававшийся ясным эхом по откосам Глен-Сеннокса, когда я делал неловкие и неуклюжие движения в неустанных попытках овладеть искусством горного танца. Она не могла удержаться от смеха, а я не обращал на него внимания, так как я дал себе слово или умереть, или постигнуть это искусство. Наконец, это мне удалось, правда, не блестяще, но достаточно хорошо для не шотландца. Мадж предподнесла мне мой портрет карандашом, который она писала в перерывах между моими упражнениями по разучиванию горных танцев. Это было наградой за мои старания, и я должен сказать очень приятной. Мадж была многообещающая талантливая художница, выигравшая несколько премий в Гринокской школе живописи. Воспоминания о тех днях всегда вызывали в моем уме мысли, появившиеся у меня еще тогда, что шотландская самобытность, индивидуальность, и замечательные физические качества являются чем-то таким, чему трудно следовать, не только тогда, когда иностранец встречается с блестящими умственными способностями шотландца, как, например, Максвелла, но и с физической ловкостью, проявляющейся в национальных танцах Шотландии. Нельзя оценить полностью замечательных качеств шотландца, пока вы не попытаетесь овладеть теорией и практикой стремительных горных танцев. Теория электричества Максвелла, думал я, пожалуй, так же отличается от других электрических теорий, как горные танцы Северной Шотландии отличаются от танцев других народов. Позже я узнал, что мое предположение было не так далеко от истины.
