— Шутка сказать, — ностальгически улыбается Борисов, — мы в том сезоне забросили 303 шайбы, пропустили меньше всех — 97 шайб и потеряли в 44 турах всего–навсего девять очков. В том сезоне я установил личный рекорд результативности — 20 голов. Зимину было 19 лет, Якушеву — 20, а они по 34 гола забили, Витька Блинов в 22 года уже был выдающимся защитником, его бросок силы был невероятной, 17 голов он наколотил тогда.
Борисов убежден, что тогдашний «Спартак» был командой без слабых мест. Но самое главное — играли в том сезоне красно–белые вдохновенно, раскованно, импровизируя на ходу. И главная заслуга в этом Всеволода Боброва.
— В него мы все были влюблены, — не скрывает давнего обожания Борисов. — Это был человек огромного обаяния, с большим достоинством, знавший себе цену, в то же время необыкновенно доступный и простой в общении. Авторитет его был в команде непререкаем. Он мог и в свои 50 лет кудесничать на площадке. Когда мы ездили на игры за рубеж — в Швейцарию, или в Италию, Всеволод Михайлович любил иной раз сыграть и сам. И все больше — в нашем звене. Без голов не уходил, и, бывало, выговаривал нам: «Ну, что, чемпиончики, что, растяпы, забивать–то когда начнете, а?! Играть ни хрена не умеете. Я что ли за вас шайбы должен забрасывать?». И забрасывал, радуясь, как пацан. Гол для него был моментом высочайшего счастья, превыше всего.
На предсезонные сборы выезжал хоккейный «Спартак» по традиции в Алушту. Тренировки носили разносторонний характер. Играли спартаковцы и в футбол.
— И даже устраивали мы показательные игры в окрестных городах — Евпатории, Кудепсте, Ялте. А надо сказать, что в футболе мы тоже кое–что умели. Борис Майоров даже пару матчей за основу московского «Спартака» в первенстве Союза сыграл, Шадрин прилично играл, да и многие из нас с футбола мальчишками начинали. Играли мы не за деньги, а за фрукты. С нами местное начальство, приглашавшее на игры, расплачивалось яблоками, мандаринами, у нас в меню всегда свежие фрукты были. Так и говорили: «Завтра за фрукты играем». Афиши по городам расклеивались, народ на игры валил валом. И где–то минут за 20 до окончания игры публика начинала скандировать: «Бобров, Бобров». Долго уговаривать Всеволода Михайловича нужды не было. Он появлялся на поле неизменно в полосатой майке ВВС. Думаю, — замечает Борисов, — что годы в ВВС были для Боброва самыми счастливыми в его карьере. Такое вот у меня ощущение осталось. Он выходил на поле, вскидывал призывно руку и провозглашал: «Ну, чемпиончики, так вашу да разэтак, играй сюда, на ВВС».
Ворота на поле устанавливались легкоатлетические, для стипль–чеза. Но Боброву это обстоятельство помехой не было. Бегать он, конечно, уже не мог, как раньше, да и как бегать? На колени его было страшно смотреть, все в шрамах, какие–то вывернутые. Но бил неподражаемо: и с ходу, и с лету, и с места. Прицельно, смачно, хлестко. И забивал голы. Публика неистовствовала. Мы балдели от счастья, от радостного чувства общения с гениальным игроком, от того, что мы вот так запросто гоняем мяч с необыкновенным самородком, державшимся с нами по–свойски, по–товарищески, и преподносившим нам уроки спортивного мастерства.
Встреча с Бобровым, как и ранее с Эпштейном, это еще один — в этом твердо убежден Юрий Борисов — подарок судьбы. Две выдающиеся личности, от которых, как от печи в русской избе, исходит и животворное тепло, и свет. Молодым ребятам под их водительством было чему поучиться в жизни. Злые языки, каковых при любом строе и при любой погоде хватает, на все лады смакуют ныне истории о том, каким был «Бобёр» в загуле безудержным, как был он обласкан, окружен, вязким, как патока, женским вниманием, как мог разъяриться в гневе и влепить какому–нибудь слишком бесцеремонно–назойливому высокопоставленному почитателю оплеуху.
«Да разве это было определяющим в фигуре великого спортсмена?! Всеволод Михайлович покорял широтой своей натуры, готовностью пожертвовать ради друга всем, — говорил Эпштейн, свято убежденный, что Бобров был номером один в нашем и футболе, и хоккее. — Мастер он был неподражаемый, второго такого быть не может. И жил он так же, как играл — размашисто, непредсказуемо, ярко, открыто, всей душой, всем сердцем. Подлости не терпел, гадостей никому не делал. Выигрывал всегда в честной, бескомпромиссной борьбе. Любил людей. Поэтому–то и стал всенародным любимцем. Он душу народа на поле выражал. Тут сочетание величия игрока и личности. Не так–то часто это в жизни случается. А Севка и игрок был гениальный, и тренер выдающийся. Вот какие дела. А мне тут гундят всякие разные: «Бобров, мол, по пьянке не успел на самолет, а потому и остался жить, когда команда ВВС под Свердловском разбилась». Ну и что дальше, спрашиваю я таких «правдолюбов», дальше–то что? А ничего, хлопают обормоты глазами и никаких других аргументов.
Севка и пил–то как личность. Сидят, бывало, компанией в ресторане, «гудят» прилично. А расплачивается Бобров и помогать никому не дает. То же самое — Коля Сологубов и Иван Трегубов. Лучше этой пары защитников не ведал наш хоккей. Это же было чистое золото, божественные игроки, — сложив пальцы щепоткой около губ, с восторгом причмокивал Эпштейн. — Ты, знаешь, я бывало, смотрю на них и диву даюсь: откуда они взялись, такие гиганты. Ничего лишнего, ни грамма жира, накачанные, резкие, скоростные, техника блестящая, бросок мощнейший. Конечно, и Алик Кучевский был парень что надо, Виноградов Саша, Генрих Сидоренков, Димка Уколов. Позже появились замечательные игроки Рагулин и Иванов. Этих–то я сам растил. Очень близко к Трегубову и Сологубову стояли Валерий Васильев и Саша Гусев, очень близко. Но все же те чуточку, а лучше были. И тоже керосинили прилично. Если «брали на грудь», так уж… Никто не говорит, что это хорошо. Плохо, конечно, для организма, да для всего плохо. И ушли оба из жизни раньше срока, думаю, не без помощи водяры. Только что теперь–то болтать. Было как было. Не диссертацию же писать на тему: что, как и почему. А только с ними кое–кто из молодых тоже в застольях участвовал. На равных. А утром — тренировка, а эти молодые не тянут. И вот Трегубов с Сологубовым им говорят: «Вот те на, пить с нами наравне, а бегать мы за вас что ли будем? Нет, ребятки, так дело не пойдет. А ну–ка, вперед…»«.
Вот личности. Они себе на тренировках поблажек не давали после выпивок. Работали честно, на износ.
«Я Ивана, — с затаенной грустинкой в голосе рассказывал Эпштейн, — взял к себе в «Химик» играть. Он уже к тому моменту был не тот, от «керосина» даже лечился. А я взял. Не из жалости, а из уважения к великому мастеру. Жалости он бы не потерпел. Да и знал я, что Трегубов будет выкладываться на все сто, коли к нему со всей душой, с доверием. Стараться будет. Кое–что он мог моим пацанам в команде еще показать.
