— Пап, не свались.
— А, не волнуйся, — отвечал он, но я волновался. Это было самым началом моих смертельных переживаний, которые продолжатся очень долго, за жизнь отца.
Помню еще, мы много веселились. Отец, Конни, Уивер и Башара часто проводили время в «Коррал» — это маленький бар в середине Топанга-Каньона, где регулярно выступали Линда Ронстадт, Иглз и Нил Янг. Я всегда был единственным ребенком в толпе зрителей. Они все были либо пьяны, либо под кайфом, а я просто танцевал.
Вернувшись в Мичиган, я обнаружил, что почти ничего не изменилось. Я отучился в первом классе, и это ничем мне не запомнилось. Мама работала секретаршей в юридической фирме целыми днями, поэтому, возвращаясь из школы, я сидел с няней. Но осенью 1969, когда мы переехали на Пэрис Стрит, моя жизнь резко изменилась к лучшему. Раньше мы жили в бедном районе города, застроенном хибарами и лачугами, а Пэрис Стрит казалась одной из картин Нормана Роквелла. Милые домики на одну семью были окружены ухоженными газонами и чистыми гаражами. К этому времени Скотт уже почти исчез из поля зрения, однако его присутствия до этого хватило, чтобы моя мама забеременела.
Неожиданно я заметил, что три девушки регулярно наблюдают за мной после школы. Я был еще слишком мал-мне было семь лет — чтобы испытывать к ним какие-либо чувства, кроме братских. Мне очень нравилось приводить время в их обществе: мы смотрели телевизор, плавали в бассейне и просто гуляли, изучая окрестности. Они открыли для меня Пластер Крик, местечко, которое стало мне настоящим убежищем на следующие пять лет, святилищем, защищенным от мира взрослых, где мы с друзьями могли скрыться в лесу, построить лодку и ловить раков и прыгать с мостов в воду. Так что переезд в этот район, где все казалось лучше, и где росли цветы, очень помог мне.
Мне даже нравилось учиться. Прежняя школа казалась темной, мрачной и ужасающей, а Бруксайд Элементари располагалась в большом здании, рядом, недалеко от Пластер Крик, находились спортивные площадки. Я не мог одеваться в Джей-Си Пенни[6], как мои одноклассники, потому что мама родила сестренку, Джули, и мы жили на пособие. Я ходил в поношенных вещах, которые доставались нам из различных благотворительных организаций. Еще от отца я получил футболку с надписью «Liverpool Rules». Не было сильно заметно, что мы живем на пособие; только год спустя, когда мы были в бакалейном магазине: все расплачивались наличными, а мама вдруг достала талоны на еду.
Маму беспокоило то, что мы живем на пособие, а меня этот так называемый позор совсем не волновал. Живя только с матерью, в то время как мои друзья имели обоих родителей, я нисколько им не завидовал. Нам жилось хорошо, а с появлением Джули я стал чувствовать себя самым счастливым парнишкой на свете. Я все время защищал и охранял ее, пока пару лет спустя она не стала объектом моих экспериментов.
К третьему классу во мне развилось твердое противостояние администрации школы, потому что, если что-то шло не так, если что-то было сломано, если кто-то был избит, они сразу вызывали меня в учительскую. Скорее всего, я был виноват в 90 % этих безобразий, но вскоре я так здорово научился врать, выдумывать и обманывать, что почти всегда выходил сухим из воды. Все чаще мне стали приходить в голову бредовые идеи, вроде «а что если отцепить железные гимнастические кольца, которые висят рядом с качелями, использовать их как лассо и запустить в главный витраж здания школы?» Однажды ночью я со своим лучшим другом, Джо Уолтерсом, выбрлсz из дома и проделал этот трюк. А когда это увидела администрация школы, мы, словно лисы, улизнули в Пластер Крик. Нас так и не поймали. (Много, много лет спустя, я анонимно послал в Бруксайд деньги за причиненный ущерб.)
Мои проблемы с властями увеличивались по мере моего взросления. Я не выносил школьных директоров, а они не выносили меня. Учителя мне нравились вплоть до пятого класса. Все они были женщинами, добрыми и мягкими, и, я думаю, они видели мой потенциал к учебе. Но к пятому классу я возненавидел и их.
К тому моменту в моей жизни не было ни одного человека мужского пола, кто бы смог контролировать мое антисоциальное поведение. (Как будто кто-то мог им управлять вообще!) Когда сестренке Джули было три месяца, полиция начала слежку за нашим домом — они искали Скотта, потому что он использовал украденные кредитные карточки.
Однажды вечером они пришли к нам, и мама отправила меня к соседям, пока полицейские ее допрашивали. Пару недель спустя к нам в дом ворвался Скотт, он был в ярости. Он узнал, что кто-то позвонил маме и сказал, что он ей изменяет. Он бросился к телефону и вырвал его из стены.
Я стал следить за ним повсюду, потому что мама была напугана, а я совсем нет. Он заходил в мою комнату, чтобы воспользоваться телефоном, но я набрасывался на него. Не думаю, что мои попытки дать ему отпор имели успех, но я был готов драться с ним, используя все те приемы, которым он сам научил меня несколькими годами раньше. В конце концов мама послала меня за соседями, но уже было ясно, что Скотту в нашем доме больше не рады.
Годом позже он снова предпринял попытку возобновить отношения с моей матерью.
Она полетела в Чикаго с маленькой Джули, но встретиться им так и не удалось — полиция поймала его раньше. У нее не было денег на обратный билет, но авиакомпания согласилась провезти ее бесплатно. Мы навестили его в тюрьме строгого режима, мне это показалось довольно волнующе, но и привело в некоторое замешательство. По дороге домой мама сказала: «Это первый и последний раз», и сразу же подала на развод. К счастью, она работала в юридической фирме, поэтому процедура развода ей ничего не стоила.
Тем временем восхищение, которое я питал к отцу, росло по экспоненте. Каждое лето я с нетерпением ждал тех двух недель, когда я полечу в Калифорнию. Он по-прежнему жил на втором этаже двухквартирного дома в Хилдэйле. По утрам я просыпался рано, а отец спал часов до двух дня, потому что веселился всю ночь напролет, поэтому мне приходилось искать себе развлечения на первую половину дня. Я ходил по квартире, разыскивая, что было почитать, и как-то наткнулся на большую стопку журналов «Penthouse» и «Playboy». Я просто проглотил эти журналы. Даже прочитал статьи. У меня не было ощущения, что это «грязные» журналы, или что это что-то запретное, потому что отец бы не подошел и не сказал: «О господи, что ты делаешь?»
Скорее он бы посмотрел и спросил: «Эта девочка чертовски сексуальна, да?» Он всегда старался обращаться со мной, как со взрослым человеком, и этому свободно говорил со мной о женских прелестях и о том, что с ними нужно делать.
Спальня отца находилась в задней части дома, рядом росло дерево; помню, как он объяснял мне устройство своей системы раннего оповещения и план побега. Если вдруг за ним придут копы, я должен был задерживать их у парадной двери, пока он выпрыгнет в окно, по дереву спустится на крышу гаража, переберется в соседний многоквартирный дом, а оттуда уже на улицу. Подобные речи меня пугали — мне было всего восемь. «А давай копы просто к нам не придут?» Но он сказал, что уже сидел за хранение марихуаны пару лет назад, и что копы бьют его хотя бы за то, что у него длинные волосы. Я от таких слов чуть в штаны не наложил. Мне совсем не хотелось, чтобы папу били. Все это еще более усилило мою ненависть к властям.
