покорив приемную комиссию поклонами (как же ей потом пригодится этот талант кланяться широко и благодарно!). Годы спустя она говорила, что подъем у нее – важное качество для балерины – был совсем небольшим, и если б комиссия оценивала по этому качеству, в училище ее вряд ли приняли бы. У памятника Плисецкой на Большой Дмитровке – ноги челябинской балерины Татьяны Предеиной, с высоким, как обычно и бывает у хороших балерин, подъемом.
В училище Майю отвела тетя Суламифь. Она же убедила комиссию, что у девочки природный дар и ее обязательно нужно принять именно сейчас, несмотря на то что ей не исполнилось еще положенных восьми лет: «Такая рыжая-рыжая, точно затухающее пламя. И подвижная на зависть однолеткам – в девять месяцев уже ходила. А вскоре и бегала. Не ножками перебирала в загончике, а бежала, словно настоящий спринтер: выбрасывала вперед коленки, работала ручками, прижимая локотки к тельцу. “Быть ей балериной, как пить дать быть!..”– думала я, но боялась сказать вслух, чтоб не сглазить», – вспоминала потом Суламифь.
Она видела Майю танцующей задолго до «премьеры» на Шпицбергене: трехлетняя девочка в большой комнате семьи Мессерер устраивала «целые представления»: «Придут, бывало, гости, а она вылетит на середину комнаты – и в пляс. Необычный, даже странный для такой малютки танец исполняла. Мы заводили на граммофоне вальс – Майя обожала вальсы, – и она кружилась, вертелась, вставала на пальчики в чем есть, то бишь в простых башмачках. Грациозно принимала балетные позы, очевидно подсмотренные на моих фотографиях, висевших в комнате деда. Гости, обычно артисты балета или завсегдатаи лож Большого, забывали о еде, о питье – не могли надивиться на рыженькое чудо. Меня же особенно поражало, что у танцующей девочки взгляд соответствовал позе. Когда она опускалась на колено, головка то склонялась долу, то закидывалась вверх. И все очень естественно… Этому учат и порой так и не могут научить в балетных школах. А ребенок делал это сам, чисто интуитивно», – писала в своей книге Суламифь.
Малютка Майя особенно любила танцевать под музыку вальса из балета «Коппелия», в котором, став балериной, никогда не танцевала: инженю – не ее амплуа. А когда была крохой, танцуя, вставала на носочки в своих маленьких коричневых ботиночках. Это кажется невероятным, но они, со стоптанными носками, сохранились. Маме Рахиль (о, наши мамы, свято верящие в талантливость и избранность своих детей!) удалось сохранить их, несмотря на трагические перипетии собственной судьбы. Сегодня эти ботиночки – свидетели большого таланта и удивительной судьбы носившей их девочки – выставлены в Музее-квартире Майи Плисецкой на улице Тверской в Москве. Там же – еще один чудом уцелевший осколок прошлого счастья: кукольный фарфоровый сервиз, который Майе – уже тогда очаровательной – подарила продавщица в норвежском магазине, куда мама с дочкой зашли, готовясь к отплытию на Шпицберген. Денег было в обрез: только справить Майечке гардероб, подходящий для суровых условий севера, но девочка как увидела этот сервизик, так не могла отвести глаз. И продавщица его подарила! Эта история подробно описана в книге «Я, Майя Плисецкая». Есть что-то очень волнующее в том, как вещи сохраняют тепло своих владельцев, переживают их и становятся зримым символом истории.
Сохранение ботиночек и сервиза кажется тем более невероятным, когда знаешь, что случилось со счастливой семьей Плисецких потом. Именно на Шпицбергене Михаил Плисецкий совершил поступок, за который потом заплатил жизнью. Я долго думала, как это правильно описать – может быть, «сделал ошибку»? Но решила, что все-таки правильнее сказать – совершил поступок. Потому что это не было ошибкой, это было осознанным выбором. Хотя вряд ли отец Майи осознавал, что он будет стоить ему жизни.
Михаил Плисецкий был честным, открытым и искренним человеком. Его с первого взгляда полюбила не только Рахиль, но и все Мессереры. Он умел дружить и всегда помогал друзьям, если у него была такая возможность. На работу на Шпицберген директором учебного комбината он взял своего товарища Ричарда Пикеля с весьма разнообразной – от председателя Минского губревкома до ответственного редактора Союза драматургов и яростного критика Михаила Булгакова – биографией. К 1934 году Пикель, заведовавший в 1924–1926 годах Секретариатом председателя Коминтерна Григория Зиновьева, был в опале. В 1925-м его исключили из партии как члена оппозиции, но в 1929-м восстановили, после того как от оппозиции он отрекся. Плисецкий такого шлейфа не испугался и взял Пикеля на работу. В 1936 году во время суда над Зиновьевым и Каменевым (вошедшим в историю как Первый московский процесс) Пикель, как и другие обвиняемые, дал признательные показания. Сейчас все знают, как они выбивались, а тогда этого не знали, но знали, что Пикель признался ни много ни мало в подготовке покушения на жизнь Сталина. Все 16 подсудимых были признаны виновными и 24 августа 1936 года приговорены к высшей мере наказания. Их расстреляли на следующий день. А потом НКВД начал арестовывать тех, кто был связан с приговоренными.
Сначала Михаила Плисецкого, который к тому времени уже возглавлял «Арктикуголь» в Москве, сняли с должности и исключили из партии. Его арестовали 30 апреля 1937 года – как водится, ночью (может быть, из-за этого Майя Михайловна всю жизнь страдала бессонницей?). Рахиль была на восьмом месяце беременности их третьим ребенком. Азарий Плисецкий, никогда не видевший отца, вспоминал: «Когда отца арестовали, мама успела передать родным некоторые принадлежащие ему вещи. Остальное было конфисковано и появлялось потом чуть ли не в комиссионных магазинах. Но кое-что мама все-таки успела спасти. У меня на память об отце хранилась модель шахтерской лампы, которую ему подарили на Шпицбергене. На ней было написано: “За большевистское руководство Михаилу Эммануиловичу Плисецкому от работников рудника”. Когда папе сказали собираться, он, конечно, был растерян. Беременная мама складывала ему с собой какие-то вещи в чемоданчик и, держа галстук в дрожащей руке, спрашивала: “А галстук нужен?” Эта деталь из ее рассказов почему-то особенно врезалась мне в память…» Но все это Азарий, как и Майя с Александром, узнали гораздо позже, когда во время перестройки получили доступ к делу № 13060, состоящему из двенадцати томов, в архивах КГБ СССР. Восьмого января 1938 года Михаила Плисецкого расстреляли, но никто из родных долгие годы этого не знал. А Рахиль ждала его, кажется, всю жизнь. Даже когда знала, что он не вернется, все равно ждала. Не было другого такого. И Майя Плисецкая, помнившая отца красивым и веселым, говорила то же: не было на земле другого такого человека. Детям о том, что отец арестован, не говорили. Сказали, что его срочно вызвали на
