В 51 год, в лучшую пору человеческой зрелости, умудренный опытом военачальник Николай Герасимович Кузнецов был безвозвратно отлучен от любимого и единственного дела всей жизни. С ним поступили по-сталински. Еще раз лишили воинского звания, заслуженного в годы борьбы с фашизмом. «Москва слезам не верит», — с печалью констатировал он в своих записках. — Но нужно было все-таки не потерять равновесия… Трезво рассудив обо всем происшедшем, найти себя для дальнейшей жизни…»
Николай Герасимович в большой нестандартной тетради, подаренной ему к Новому 1957 г. Верой Николаевной, сделал такую запись: «У безработного — рабочая тетрадь». Этой записью в ней он будто бы открыл первую страницу своей новой жизни.
Чувство растерянности охватило его, когда после громадной и ответственной работы, составлявшей суть всей его прошлой жизни, он оказался выброшенным за борт. Но недолго владело оно им, может быть, несколько недель. На смену ему пришла тоска по активному труду, которая не покидала его уже до самого конца, только временами уходила и вновь накатывалась волнами.
Что ж, не по своей воле пустился он в это новое плавание, отважно устремился к незнакомым берегам и поплыл, надо сказать, не унывая, не озлобившись на жизнь, на людей. Дома его окружили любовью и заботой. Сюда он стремился всегда. Странно, но, даже находясь в разлуке с женой и детьми, он ощущал их близость, как если бы они были с ним рядом. Теперь он еще глубже понял, что семья — это одна из главных целей в его жизни, и даже почувствовал себя несколько виноватым — ведь мог раньше уделять ей больше времени. В доме никогда не обсуждалось, что произошло с Николаем Герасимовичем, и вместе с тем все, и в том числе сыновья-подростки, понимали, что случилась беда. Верочка и сыновья — самые близкие и родные люди, полные любви и сострадания, окружили его заботой и помогли выжить.
Вскоре он оправился от болезни. Знакомые профессора — Мясников, Волынский, Бакулев — настойчиво советовали жить за городом, зная его истерзанное сердце. В Раздорах, рядом с деревней Барвихой, сняли в аренду у ХОЗУ ВМФ деревянный домик. Прежнюю дачу освободили новому главкому. Из-за высокой оплаты пришлось оставить большую квартиру на улице Грановского и переехать в меньшую, но хорошую на улице Горького. Поменялись с К.К. Рокоссовским.
Жили постоянно на даче. Жили скромно, по средствам. Николай Герасимович получал «неперсональную» пенсию в 300 руб. Положенные ему ранее льготы отменили. Выполняется ли это распоряжение, тщательно проверяли жены высоких государственных мужей. Не все общественные организации оставили в своих рядах наказанного адмирала. Однажды безжалостно и бесстыдно его информировали письмом, что ветераном Великой Отечественной войны он не является.
На партийный учет Н.Г. Кузнецова направили в Институт общей и педагогической психологии Академии педагогических наук СССР, которым руководил А.А. Смирнов, впоследствии действительный член академии и ее вице-президент. Встретили его тепло, а семинар, который он организовал и вел, обожали.
Первое время Н.Г. Кузнецов никуда не ходил, нигде не выступал, ни с кем не встречался. Изредка на дачу «прорывались» «пожиратели времени» — любители узнать, «узреть» и посудачить: «как он там». Кое-кто стремился вызвать его на спор, навязать свое мнение. Но это не проходило. Н.Г. Кузнецов на вызов не шел. Они чувствовали молчаливый отпор и уходили ни с чем. Иные давали советы «не волноваться», «забыться в коньячке». Им Н.Г. Кузнецов невозмутимо отвечал: «Извините, не могу, у меня сыновья-школьники, должен поставить их на путь», и провожал незваных гостей восвояси.
Оставаясь наедине с самим собой, Н.Г. Кузнецов размышлял и философствовал: «Страдания и горести не мешают творчеству, но убивают мелкие заботы». От мелких забот он был избавлен. Рассуждения и философствования давали ему уроки творчества. Он размышлял о жестокости, с которой первые лица государства расправились с ним. Она не потрясла его. Он понимал еще тогда, когда возвращался с Дальнего Востока в Москву в 1951 г., что ему могут приготовить «волчью яму», так как видел себя «между молотом и наковальней».
Его возмущало поведение людей, призванных руководить страной во благо народа, но распоряжавшихся государственными делами и людьми, как в своей вотчине, попирая законы и моральные устои. Так поступили и с ним. Оснований возмущаться хватало. Ему было известно, что Н.С. Хрущев при всяком удобном и неудобном случае бросал на флотах лживые обвинения в его адрес «в недооценке атомных подводных лодок, в неправильных взглядах на развитие флота», а также высказывал неверные мысли и нелепости относительно якобы «неправильных» взглядов Николая Герасимовича на его строительство. Он утверждал, что Кузнецов придерживается вредных взглядов на будущее флота.
Николай Герасимович искал ответы на свои вопросы: почему никто не предъявил ему документов, на основании которых он был снят с должности, снижен в звании? Отчего эти люди, укрывшиеся за беззаконием, приняв несправедливое решение, боялись поговорить с ним — ведь они были всемогущи?
После постигших его разочарований в конце 40-х гг. он мог еще жить и работать с верой в лучшее будущее. Теперь же он ясно увидел всю фальшь окружавшей его действительности. «Фундамент», на котором он стоял, обрушился.
Николай Герасимович писал, что при Сталине он пережил культ личности, теперь же во главе страны он не видел личности.
Советы потеряли свое лицо, их заменила партноменклатура. После мучительных раздумий, через опыт душевных страданий он пришел к выводу, что в государстве должен управлять закон… «Законность нужна не только мне, — писал он. — Она должна быть присуща нашему обществу».
Его уволили и разжаловали без права работать на флоте, но с правом ношения военной формы: хотели унизить — пусть, дескать, до старости надевает ее и каждый раз помнит свое место. А он отменил ее, никогда не надевал, не то чтобы носил. Ходил в гражданском костюме, сидевшем на нем, пожалуй, не хуже морского кителя. Звезду Героя Советского Союза носил на левом лацкане пиджака. И пожалованного ему звания вице-адмирала в гражданской жизни тоже не признал. Когда печатал свои работы, подписывал их: «Герой Советского Союза Н. Кузнецов».
Тогда Вере Николаевне казалось: он задыхается в четырех стенах своего дачного кабинета. Но, как сильный человек, он не жаловался. А она чувствовала его боль и страдания, становившиеся ее страданиями и болью. Вот она видит, как он с места на место перекладывает бумаги, ищет себе дело, занятие. Прошел день, другой. Еще несколько дней мучительно сложились в неделю. Но так продолжалось недолго. Он принял решение: он вспомнит Испанию 1936–1937 гг., что делал там и что пережил, напишет обо всем. И память захватила его, и время понеслось, не удержать. Растерянность ушла.
