Я схватил эту воду и одним махом вытянул все до донышка. Я не видел вскочившего Прокопича, я видел только распахнутый рот папы, его руку, и почувствовал, будто внутри меня взорвалась та самая бомба.
Что дальше? Папин палец во рту. Я давлюсь, и какая-то гадость вылетает из моего горла на траву… дальше туман…
На следующий день утром я проснулся как ни в чем не бывало. Ничего не помню. Даже про бомбу я вспомнил потом, когда побежал в парк и нашел там здоровенную ямищу. Долго смотрел на нее, вспоминая, когда это ее успели откопать?
Потом я все вспомнил: и шепот Прокопича, и рассказ Сережки и Кольки про солдат, как бомбу доставали, пока я спал. А что было потом? Я решил сходить к тете Тане и Прокопичу.
Тетя Таня ушла за керосином в лавку. Лавка в Новом поселке. Мы с мамой тоже туда ходим. Керосин нужен для керосинки. На нем варят суп и жарят макароны с котлетами.
Я догадался, что тетя Таня пошла за керосином, потому что керосинка разделена на две части. Верхняя с тряпками лежит на веранде и воняет, а нижнюю тетя Таня помыла, и она сохнет на крылечке. И бидона, в котором хранится керосин, нету. Все ясно. А Прокопич ширкает в сарае рубанком. Я люблю смотреть, как он стругает. Из рубанка завивается душистая золотая стружка. Если ее жевать – чуть-чуть сладкая.
Я пришел в сарай.
– Привет, алкоголик! – сказал Прокопич. – Голова не болит?
Я помотал головой. Ничего не болит.
Прокопич принялся щепочкой выковыривать из рубанка забившуюся стружку.
– Как же это тебя угораздило вчера отцовский стакан опростать?
Я пожал плечами.
Не помню ничего. Да мне это и неинтересно. Я проснулся один. Папы нет, мамы тоже. Они уехали на работу. На столе нашлись жареные макароны с котлетой и кружка с чаем, тоже остывшим. Все это было накрыто полотенцем – от мух. Я хотел есть. Я люблю макароны. Они толстые и с дыркой. А котлета магазинная. Это мама вчера из Москвы привезла. Я вспомнил, как в доме пахло жареными котлетами, когда проснулся вечером.
– Как это ты лихо полстакана водки хватанул! Неужели не зажгло? – Я помотал головой. Ну чего он смеется?
– Дя Прокопич! А это я бомбу нашел.
– Ребята сказали… Бог вас бережет. Плывун-то ее вишь куда утащил – метров на двадцать.
– А какая она была?
– Здоровенная, тебе аккурат по самый пупок. Взрыватель сломанный оказался.
– А куда ее увезли?
– На полигон, наверное, там взорвали.
– А это где?
– Не знаю. Где-то. Секрет.
– А почему?
– А от таких, как ты – больно любопытных.
Прокопич начинает сердиться. Он все выковырял из рубанка.
– Ты поел?
– Да.
– Ну, иди, гуляй.
Как я бросил курить
Я пошел к парку. Воды в канаве меньше, поэтому перепрыгнул. За поляной воронки. Над одной воронкой синий дымок. Там ребята курят. Колька с Сережкой, а еще к ним ходит моя молочная сестра – Ирка. Молочная, потому что ее кормили молоком моей мамы. Ей курить не дают. Девчонка. Она смотрит, как большие ребята курят. Мне тоже не дают. Ребята собирают окурки, вытряхивают из них остатки табака. Им еле-еле хватает на одну самокрутку. Сережка докуривает скрученную из газеты цигарку. Это дядя Ваня так называет самодельные сигаретки.
У нас все курят. И папа, и мама, она, правда, говорит, что так – балуется, а папа курит «Шипку» и «Лайку», а Прокопич курит «козью ножку». Он делает из газеты воронку, и загибает ее в форме трубочки, и насыпает махорку из пачки. У махорки желтый едкий дым. Но Прокопичу нравится.
Я присел на краешек воронки и поболтал ногами.
Сережка коротко глянул на меня.
– Мамки там нету?
Я оглянулся на наш забор. Сережкина мать сердцем чует, когда он идет курить, и бежит следом с полотенцем – гонять! На улице никого не было, и я сказал:
– Нету. А мне дадите?
Я подумал, раз уж нашел бомбу, то покурить-то мне можно.
– Самим мало, – сказал Колька. – Я хотел у отца «Казбек» стибрить, а он заметил, чуть ухо не оторвал. Твой что курит?
– «Шипку», – сказал я.
– Ну, стяни у него пару сигарет, одна – твоя.
– А у Прокопича махорки много. У него сто пачек на окне. Можно взять, он не заметит.
– Ну, принеси и покуришь.
Колька с Серегой посмотрели с намеком «слабо?». Я вскочил и припустил к дому Прокопича.
Тетя Таня еще не пришла с керосином. Из сарая доносилось ширканье рубанка. Я заскочил на веранду. Махорочные пачки горкой были сложены на подоконнике. Рядом также горкой лежали спичечные коробки с самолетом на этикетке. Я схватил кусок газеты, одну пачку махорки и коробок. Запихнув все в карманы шортов, помчался обратно в парк.
Прибежав к воронке, я вывалил добычу.
– Вот.
Ирка бегала по полю и плела венок из одуванчиков. Увидев меня, она подошла, наблюдала, как Колька свернул «козью ножку» и насыпал в нее махорку.
– А мне дадите?
– Вот еще!
Ирка обиделась.
– Ефли не дадите, я маме скаву, а она вафим мамам… а ефли дадите, не скаву.
– Вот ябеда! – Сережка погрозил ей кулаком.
– Махорки много, – сказал Колька, – всем хватит!
Он сделал большую «козью ножку». Маленькая никак не получалась. И протянул мне:
– Держи. Как подожгу, тяни в себя как можно глубже.
От «козьей ножки» пахло бумагой, чем-то пряным, а газета липла к языку. Чиркнула спичка, огонь облизнул золотистые зернышки махорки, я потянул в себя…
Сперва зажгло горло, но я упорно тянул дым. В какой-то момент жжение сменилось онемением, вдруг дыхание сперло. И я не мог уже ни вдохнуть, ни выдохнуть. В глазах замельтешили оранжевые пятна. Меня согнуло пополам, и желудок выложил на траву макароны с котлетой. Пока я приходил в себя, Колька подобрал выпавшую из моих пальцев «козью ножку» и протянул Ирке:
– На, тяни!
Она замахала руками и с криком:
– Дулаки! – и убежала.
С тех пор меня совсем не тянет курить.
Клингенталь – Москва – Сочи, 2012 г.
