Вторник, 13 июня. Борхес: «Маседонио сказал одному зануде: ‘Если вы ждете трамвай, не обязательно ждать его у меня дома’».
Суббота, 15 июля. Борхес дарит мне экземпляр «Новой английской Библии»[48]. <…> Читаю ему в Четвероевангелии эпизоды с Пилатом и распятием. Борхес: «Я уверен, что все это правда. Я не про чудеса, разумеется… Но кто мог бы такое придумать? Не какой-то невежественный ученик. Какой романист мог бы написать лучше разговор Христа и Пилата, иудея и римлянина? Каждый обретается в своем мире, говорит в crosspurposes[49], и никто не прибегает к костюмированным глупостям, к дотошным выдумкам в стиле Вальтера Скотта или Флобера. Различие дано изнутри. А что может быть лучше сна жены Пилата, умывания рук, доброго разбойника, ‘Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?’? При чтении эти эпизоды снова и снова берут за живое; они волнуют в любой редакции».
Четверг, 27 июля. Борхес говорит, что великим открытием Гитлера, великим открытием политиков, вопреки тому что пытался доказать Достоевский, стало то, что у людей нет частной жизни: «У людей нет возлюбленных, они не садятся за книгу, не хотят выкроить часок, чтобы поспать после обеда, но они всегда готовы к церемониям, массовым актам, парадам и проч.».
Четверг, 3 августа. Бьой: «Раньше я не решался выбрасывать книги с дарственными надписями, но ясно же, что нельзя без конца забивать дом ненужными вещами». Борхес: «Надо вырывать страничку с посвящением». Бьой: «Ах, черт! Рука как-то не поднималась. А потом они появляются в книжных лавках, и люди думают, что ты их продал». Борхес: «Или возвращаются к тебе домой. Как-то утром я выкинул целую кучу в металлическую корзину в подземке, а после обеда очень застенчивый и очень бедный паренек явился ко мне домой с этими книгами. Я дал ему пять песо и поблагодарил, но не отважился попросить, чтобы он унес их снова».
Пятница, 1 сентября. Борхес: «Ни один писатель не застрахован от написания плохих книг. Зачастую весь секрет в интонации: если удается подыскать подходящую интонацию, роман или рассказ получаются хорошие, даже если сюжет не ахти. И напротив, неверная интонация может загубить самый лучший сюжет. ‘Персилес и Сихизмунда’[50] — книга, обреченная с первой фразы, она очень плохо начинается. А вот ‘Дон Кихот’ начинается хорошо: ‘В некоем селе Ламанчском…’ и т. д. Сервантесу явно нравились авантюрные книги. Подобно Дон Кихоту, он готов был провести жизнь за чтением рыцарских романов. Но прислушался к голосу разума и осудил их в ‘Дон Кихоте’, а затем уже со спокойной совестью поддался искушению и занялся тем, что ему действительно нравилось: написал ‘Персилеса’».
Четверг, 7 сентября. Борхес: «Как человек Лорка показался мне очень неприятным. Как поэт…»
Пятница, 3 ноября. Согласно письму Борхеса, на углу евангелистской церкви Остина написано: «No fire like passion; no shark like greed»[51].
1962 годПятница, 6 апреля. Говорим об американском сленге. Борхес отмечает: «Изначально (к 1870 году) ‘jazz’ означал половой акт, или глагол совокупляться’: ‘he jazzed her’; затем суматошное движение, и, наконец, — музыку».
Четверг, 12 апреля. Борхес: «‘Кантос’ Эзры Паунда начинаются переводом трех или четырех страниц песни одиннадцатой ‘Одиссеи’. Какого эффекта он добивается? Ироничного?»
Среда, 23 мая. Борхес: «По мнению Шопенгауэра, есть три категории писателей. Худшие — кто никогда не думает; затем те, кто думает, когда пишет, и, наконец, те, кто думает, прежде чем написать. Шопенгауэр считает, что последние лучше всех. В отношении философских очерков он прав, но в рассказах и в поэзии лучше, если писатель думает по ходу дела, а не пишет под диктовку памяти. Хотя стихи Честертона великолепны, они страдают этим недостатком. При всех удачных пассажах видно, что Честертон следует заранее придуманной схеме».
Четверг, 24 мая. Борхес: «В ‘Святилище’ стиль Фолкнера больше соответствует сюжету, чем в других книгах. Фолкнер — единственный хороший шекспировский писатель нашего времени, в смысле напряженности и великолепной, выразительной фразы». Бьой: «А Конрад?» Борхес: «Нет, у Конрада много ‘fine writing’[52], но нет шекспировской напряженности, подобной растущему приливу. Сам я предпочитаю Конрада, думаю, Конрад выше как писатель, но, если бы шекспировский характер считался высшим литературным достоинством, Фолкнер стал бы величайшим писателем наших дней». Ищем еще. Борхес: «Может, Гюго». Бьой: «Отдельные абзацы Джойса, хотя там всегда есть некий ироничный фон, снижающий напряженность». Борхес: «Наверняка Джойс повлиял на Фолкнера». Бьой: «Я мало знаю Д’Аннунцио». Борхес: «Д’Аннунцио скорее напоминает Ларрету[53] или худшее из Уайльда. Чтобы казаться утонченным, он увлекается сложностями и красивыми штучками». Бьой: «Этим грешит Гюисманс, в ‘Наоборот’. Пожалуй, еще Баррес»[54]. Борхес: «А как с напряженностью у Барбюса?» Соглашаемся с Джорджем Муром в том, что нелегко писать во весь голос и удачно.
Четверг, 31 мая. Борхес: «Стране ни к чему тратить огромные суммы на культуру». Бьой: «Раз надо тратить на все остальное, то они считают, что, если не тратить и на культуру, — значит ее недооценивать». Борхес: «Может, книги, школы, даже университеты — это органы культуры, но я убежден, что от лекций, конгрессов, грантов мало толку. Если человеку интересна тема, вы не помешаете ему говорить о ней. Я прочитал множество лекций безвозмездно. Не думаю, что они были хуже платных».
Четверг, 14 июня. Борхес: «Недостаток Мильтона в том, что он пишет о первозданном мире, о творении языком, перегруженным более поздними понятиями человека XVII века, который знаком с Грецией, Римом, Израилем и начатками наук. Шекспир тоже об этом не заботился, но для него это не так важно».
Четверг, 21 июня. Борхес говорит: «Слава Шекспира поражает. В конце концов, кажется невероятным, что он нравится такому количеству людей, не очень чутких к слову. Своего рода гонгоризм. Он, видимо, не считал себя писателем. Писал потому, что были под рукой актеры и театр и возможность зарабатывать деньги».
Борхес: «Мы, писатели, сначала воюем с традицией и классиками, а затем, вкупе с нашей войной, становимся частью традиции. Поэтому позднее мы несколько примиряемся с ситуацией. Теперь молодые писатели это обнаружили, они пишут и действуют с оглядкой на историю литературы. А поскольку все подражают Франции, в изобилии возникают литературные движения, авторы распределяются по поколениям и так далее».
