Среда, 23 октября. Продолжаем работать с Борхесом над рассказом о Бонавене. Я замечаю, что, когда грустишь, пишется лучше. Борхес: «Пожалуй, просто человек больше заряжен. В конце концов, тихое счастье несколько тривиально». Бьой: «Когда ты счастлив, уступаешь лени. В грусти не так; ты ищешь прибежища в работе, не хочешь из работы выходить». Борхес: «Об этом пишет Киплинг. Работа спасает тебя вопреки тебе самому».
Вторник, 31 декабря. Борхес: «Если любовь не приносит счастья, она ни в коем случае не должна становиться источником несчастья».
1964 годВторник, 18 февраля. В Мар-дель-Плата. В половине седьмого утра приезжают Борхес и Мария Эстер Васкес[61]. Мы с Борхесом немного прогуливаемся по округе. Он говорит: «Кажется, дело обстоит очень хорошо. Если все так пойдет и дальше, мы поженимся в этом году. Знаешь, у меня было немало проблем. В общем, я себе всякое воображал. Все это исчезло. Я мог бы жить нормально».
Слушаем диски с джазом. Борхес замечает: «Странный они народ, американцы. В других странах поют об обычных ситуациях. У них не так. Точно неизвестно, о чем поется, да и музыка вроде не соответствует словам. Под веселую музыку человек говорит о самых грустных вещах… о грустном говорится застенчиво. И надо же, они придумывают миллион сочетаний звуков, манер пения, новых стилей… Одни не похожи на другие. Может, мы зря занимаемся писательством? Единственная стоящая вещь — это музыка».
Четверг, 16 апреля. Борхес: «Как мог выглядеть диалог с Вергилием? Найти с ним общий язык оказалось бы непросто, ведь он считал бы само собой разумеющимися столько аллюзий, для тебя непонятных. Тоже с Гомером или Гесиодом. Да и с самим Шекспиром. С писателями XVIII века, напротив, проблем не было бы. Хосе Эрнандес показался бы нам испанским сеньором? Не думаю. Скорее Сан-Мартин[62]. Мы сами говорим иначе, чем тридцать лет назад».
Пятница, 10 июля. Бьой: «Для аргентинца писать — значит бежать от одного слова к другому. Мы вынуждены прибегать к синонимам, и стиль получается нарочитым». Борхес: «А Гонгора и Кеведо — разве не так писали? Разве они тоже не бежали? Разве они не укрывались в латинских словах? Возможно, всякий литературный язык, всякий литературный стиль таков. Испанцы пишут с большим комфортом. Более непринужденно. Они чувствуют себя в языке свободно».
Среда, 16 декабря. Читаю Борхесу копию протокола суда над Иосифом Бродским, поэтом-переводчиком, осужденным за тунеядство в Ленинграде: мол, мало работал и недостаточно зарабатывал. Борхес: «Обвиняемый тоже вносит свою долю кафкианства: он похож на обвинителей, сам погружен в этот мир. Понятно, не будь этого, его бы просто убили». Бьой: «Судья ведет себя как прокурор. Конечно, там судья не может держаться беспристрастно: это было бы подозрительно». <…> Замечаю: «Когда его в чем-то обвиняют, а он ссылается на пример известного писателя, на него нападают за то, что он посмел сравнивать себя с великими. Даже не знаешь, как несчастному отбиваться».
Вторник, 22 декабря. Борхес: «Похоже, власти Восточного Берлина подражают Кубе. В Берлине, как и на Кубе, дети из буржуазных семей не могут учиться дальше средней школы; а дети рабочих, напротив, обучаются в университетах. Вот неразумные: не понимают, что так они сохраняют деление на классы, классовые различия. Завтрашние буржуа будут хвастаться праправнуком-попрошайкой. Я полагал, коммунисты гордятся тем, что обеспечивают равноправие для всех людей. [Мой племянник] Луис говорил, что ни одно правительство не думает о завтрашнем дне, они озабочены лишь сиюминутным эффектом своих действий». Бьой: «Эти люди не думают о будущем, они его лепят, но посмотрите — как! Люди считают, что нельзя воздействовать на развитие общества декретами. Это неправда». Борхес: «Меня всегда поражало, что в русских фильмах бедняки показаны красивыми, смелыми, умными, а богачи — подонками. Я полагал, что они считают бедность бедой; похоже, что нет: это лучшее состояние для человека. Но люди так не думают».
1965
годВторник, 11 мая. Борхес: «<…> Сервантес постоянно изобретал сложные, трудоемкие бессмыслицы. Пасторальные новеллки, вставленные в ‘Дон Кихота’, доказывают, что Сервантес не верил в свой роман. Или что ему надоели Дон Кихот и Санчо. Его увлекал другой вид повествования, более сложный и абсурдный. Видимо, ему занятнее было писать ‘Персилеса’, а не ‘Дон Кихота’. В Перу мне сказали: ‘Есть испанские писатели, но нет испанской литературы’. Думаю, это правда: в Испании хорошие книги не дали потомства. Какая школа родилась из ‘Дон Кихота’? Он оказался бесплодным. Этаким мулом».
Понедельник, 19 июля. Борхес говорит, что, когда в Колумбии его попросили дать совет молодежи, готовящейся взяться за литературный труд, он порекомендовал: «Читать только то, что нравится. В рамках того, что нравится, отдавать предпочтение классическим авторам или, по меньшей мере, тем, кто писал в иные эпохи. Избегать испанских классиков. Читать переводы: возможно, они плохи по части стиля, но, вполне вероятно, хороши по части мысли. В переводах читателю важно знать, кем восторгаться. Если перевод в стихах, не исключено, что человек думает, будто восхищается Пиндаром, а на деле он восхищается Родольфо Пугой[63]. Поэтому лучше переводить прозой».
Пятница, 30 июля. Маргарита Бунге сказала Борхесу: «Неруда смалодушничал. Зная, что ты приедешь в Чили, он уехал в деревню, чтобы не встречаться с тобой». Борхес: «Поступив так, он повел себя по-джентльменски. Он коммунист и знает, что я антикоммунист; оба мы претендуем на Нобелевскую премию. Его обязательно спросят о моей кандидатуре: выступать с нападками на нее — грубо, приветствовать — неискренне. Вероятнее всего, каждый попытается топить другого с помощью dump praise[64]. (Пауза.) Однако не думаю, что именно мой приезд заставил его отправиться в деревню. Наверняка возникло что-то другое, не имевшее ни малейшей связи со мной».
Вторник, 19 октября. Борхес: «Думаю, нет никого выше Данте. Шекспир, по-моему, несколько безответствен, чтобы возносить его на такую высоту. Не думаю, чтобы он был способен выстроить нечто подобное ‘Божественной комедии’. Он был наделен красноречием, достоинствами, но их достаточно и у Данте». Сильвина: «А сонеты? Они прекрасны, хотя тебе и не нравятся». Борхес: «И у Данте они неплохие. У Шекспира тема сонетов очень уж странная…» <…> Бьой: «Ты ставишь ‘Божественную комедию’ превыше всего?» Борхес: «В литературном плане выше нее только Евангелия. Пожалуй, Гомер — великий писатель, но он несравним с Данте и авторами Евангелий. Есть хоть один по-настоящему эпический момент во всей ‘Илиаде’? По-моему, нет». <…> Я ему говорю, что из Плутарха и Монтеня выбираю Плутарха; по-моему, он богаче и увлекательнее. Борхес соглашается.
