К этому времени я вплотную столкнулся с трудностями изучения континентальных верхнепермских отложений. Громадным пластом, мощностью в несколько сот метров, они почти повсюду покрывают восток Европейской части СССР. И вся эта толща сложена неисчислимым множеством крупных и мелких линз песчаников, алевролитов, глин, мергелей и известняков. Благодаря их причудливому чередованию, непостоянству состава весь этот осадочный комплекс получил образное название «геологического хамелеона». Для геологической съемки и картирования положение осложнялось тем, что каждый геолог в своем районе съемки, часто независимо от соседей, разрабатывал свою схему хронологической последовательности отложений, давал свое понимание объема и границ геологических подразделений. Так возникло множество мало сопоставимых схем.
Многие из трудностей остались в прошлом, но и до сих пор единая схема стратиграфии этих отложений далека от удовлетворительного решения. Тогда же проблема казалась неразрешимой и я буквально тонул в стратиграфических схемах. Постепенно во мне крепло убеждение подойти к изучению верхнепермских красноцветов другим путем — через палеонтологию, поскольку остатки позвоночных являются хорошими индикаторами на шкале геологической летописи, т. е. могут служить целям практической стратиграфии. К тому же этот путь открывал возможность проникновения в таинственную и малоизвестную жизнь прошлого. Она напоминала о себе неразгаданным черепом и всем тем, что я узнал, интересуясь этим вопросом. Меня удерживало лишь предубеждение, что возня с костями — удел запыленных чудаков, почти столь же древних, как и кости, над которыми они корпят в тиши кабинетов.
Мои колебания кончились во время съемки на севере Пермской области летом 1951 г. Неожиданно для себя, тайком от начальства, я оставил геологическую партию на прораба и на три дня улетел в Москву. В Палеонтологическом музее, близко от входа, мне показали дверь с табличкой «И. А. Ефремов». Изнутри доносился неторопливый стук пишущей машинки. Прошли секунды томительного ожидания. Решалась моя судьба. В комнате наступила тишина, и я постучал в дверь.
— Войдите, — пророкотал низкий и недовольный бас.
Прямо против входа, на противоположной стороне небольшого кабинета, висел карандашный портрет сухонького, еще не старого человека, с острым, внимательным взглядом, крупным носом, клиновидной бородкой и, как мне показалось, ехидным выражением лица. Он походил на палеонтолога, созданного моим воображением. Казалось, он спрашивал: «Ну что ты пришел сюда?» Как выяснилось позднее, это был портрет учителя Ивана Антоновича.
У входа, справа, за столиком сидел смуглолицый мужчина с резко очерченным профилем, слабо покатым лбом, прямым носом и четким волевым подбородком. Руки с огромными ладонями все еще нависали над клавишами портативной машинки. Он оторвал взгляд от текста, рассеянно взглянул на меня, повернулся и встал. Мое душевное смятение достигло предела. Разом рушилось представление о тщедушном и чудаковатом старичке-профессоре. Передо мной возвышался молодой богатырь. За приоткрытым воротом кителя, на уровне моих глаз, виднелись голубые полосы тельняшки. Профессор сильно смахивал на «морского волка». Я представился и сбивчиво изложил цель визита.
— Стало быть, вы хотите заняться палеонтологией позвоночных, — задумчиво, словно для себя, проговорил профессор. Он предложил мне сесть и сел сам. Неторопливые вопросы о работе, образовании и даже о службе в армии, неподдельное внимание к ответам и явная доброжелательность окончательно рассеяли мою растерянность. Разумеется, я не забыл о черепе и тут же по памяти сделал набросок.
— Я тоже левша, но пишу правой, — одобрительно улыбнувшись, сказал он и взглянул на рисунок.
— Возможно, это новый зверь, но нужно смотреть череп.
Мы еще долго говорили о черепе, о местонахождении, о красноцветах и о моем предстоящем экзамене по палеонтологии. Затем профессор провел меня по музею и в первую очередь показал коллекции пермских позвоночных с Северной Двины и из Ишеева. Осенью я стал аспирантом Ивана Антоновича.
В 1952 г. он направил меня в поездку по местонахождениям Прикамья, и в частности в Очёр, на место находки черепа. В этой точке в отвалах шурфов мне попадались обломки костей еще в 1949 г. Следовало еще раз и более внимательно исследовать отвалы, стенки шурфов и провести рекогносцировочные раскопки. В конце июля Иван Антонович писал в Очёр: «Мне кажется, что Вы действуете совершенно правильно по экспедиции. Не беда, если этот год не даст большого, пригодного для диссертации материала. Мы уже застрахованы решением обработки котилозавров и более ни от чего не зависим, так как не только рисунки, но даже фото есть. Таким образом, если Вам удастся в этом году как следует «распробовать» Очёр и Котловку, чтобы определить их пригодность для дальнейших раскопок, то это уже можно считать серьезным результатом…»
По возвращении я изложил Ивану Антоновичу результаты рекогносцировки. Как выяснилось при осмотре шурфов, в очерском местонахождении кости прослеживались на разных уровнях и проектировались на план в виде широкой и длинной полосы костеносных песчаников. Местонахождение располагалось на высоком склоне холма, было крупным, очень перспективным. Однако объем работ в десятки тысяч кубометров породы требовал применения бульдозера. Местонахождение было исключительно удобным для раскопок, поскольку отвалы пустой породы можно было сталкивать бульдозером к подножию склона. Мы посмотрели материалы, обсудили все детали, и И. А. Ефремов решительно сформулировал вывод: «Срыть к черту эту гору и добыть новую фауну». Однако ассигнования для капитальных работ получили лишь в 1957 г.
Осенью этого же года первый массовый материал с раскопок поступил в препараторскую. Уже в поле один из эффектных черепов — древнейший «саблезубый» хищник — был очищен от породы, в препараторской его открыли и сразу же показали Ивану Антоновичу. Он восхищенно гудел басом, смотрел на череп с разных сторон и высказал свое мнение: «Это настоящий пеликозавр». Вскоре вошел директор института Ю. А. Орлов. В то время он заканчивал монографию по хищным дейноцефалам. При виде черепа он проявил не меньший энтузиазм, но пришел к другому выводу: «Это настоящий дейноцефал». Оба корифея углубились в спор, и каждый приводил свои доводы. Мне лишь оставалось помалкивать и слушать. Эти зверообразные казались мне тогда все «на одно лицо». Впоследствии оказалось, что тот и другой были правы: череп принадлежал особой группе зверообразных, промежуточной между пеликозаврами и дейноцефалами. Сюда же относился и первый череп, найденный в шурфе геологами. Крупнейший «саблезубый» хищник из Очёра был позднее назван мной Ivantosaurus ensifer («Ивантозавр меченосный») в честь Ивана Антоновича, по первым буквам имени и отчества.
