— В порядке, проходите!
Машина двинулась было, когда некий синьор, одетый в черное, вышел из домика, где помещался пограничный пост, и направился ко мне.
— Куда едет господин? — любезно спросил он на невозможном французском языке, который я смог понять только потому, что был итальянцем. Я назвал ближайший городок не без тайного опасения, так как вид этого субъекта не внушал мне доверия.
— Я пограничный комиссар, — сказал он, представляясь, и хотел взять на себя смелость попросить вас подвезти меня до X***, если это вас не обеспокоит.
— Помилуйте, нисколько!
Я пригласил его в автомобиль и принялся угощать сигарами. Дорогой комиссар, храбро пробираясь сквозь дебри языка, разговорился.
— Знаете ли, я плохо говорю по-французски, — признался он. — Я изучал этот язык, когда был еще мальчиком, много лет не было никакой практики…
— О нет, вы говорите очень точно; конечно, вам нужно упражняться, — безбожно врал я. Три четверти слов моего комиссара были даже не итальянские, а перлы южных наречий с примесью нескольких тосканских ругательств. Француз, конечно, ни за что не понял бы его. Обрадованный моей похвалой, комиссар, имевший в петличке фашистский значок, заливался соловьем… Я с видом настоящего иностранца-туриста рассматривал окрестности.
— Какие чудесные места! — восклицал я время от времени.
Места действительно были красивые… Комиссар, развалясь на подушках автомобиля, сиял:
— О, вы увидите, дальше еще прекраснее!
И в этом он был прав. При въезде в одну деревню я увидел, однако, иную, хорошо знакомую мне картину: карабинеры и фашистская милиция вели четырех человек, избитых и связанных. Начальник фашистов, подняв вверх дубинку, велел нашему шоферу остановиться, а нам выйти из автомобиля, но, узнав комиссара, разрешил нам следовать дальше и отсалютовал нам по-римски[94]. По дороге комиссар умиленно говорил мне о Муссолини. Наконец я освободился от него в X ***.
Прощаясь со мной, комиссар спросил:
— А когда вы собираетесь обратно?
— О, к вечеру я хочу быть дома. Я обедаю в Х***,— немножко покатаюсь по окрестностям, чтобы полюбоваться красотами вашей прелестной родины, и затем обратно.
— Если бы вы смогли захватить меня на обратном пути и довезти до границы, — попросил комиссар, — я был бы вам бесконечно благодарен.
— Весьма охотно, это для меня такое удовольствие! — и, вынув блокнот, я пресерьезно записал имя комиссара, название улицы и кафе, где он должен был ожидать меня, и час нашей встречи.
— Весьма благодарен вам! — растроганно повторил комиссар, прощаясь со мною римским салютом.
Я так и не узнал, сколько времени прождал он в кафе.
Глава XXXVI
В подполье. Ячейки… в чемоданах
В Италии я должен был взяться за работу в Национальном профсоюзном коммунистическом комитете[95]. Эту работу мы старались вести по возможности открыто, тогда как всякую другую организационную работу вели уже в подполье. Это был тот период, когда фашисты, несколько притихшие было после взрыва общественного негодования, вызванного подлым убийством Маттеотти[96], начали поднимать голову, наглея пуще прежнего. Общественное негодование так и не вылилось ни в какую ощутительную для чернорубашечных бандитов форму. Компартия предлагала социалистам и реформистам объявить всеобщую забастовку. В ответ на это Всеобщая конфедерация труда во главе с ее секретарем д’Арагона, уже однажды «спасшим Италию», призывала… к спокойствию, увещевая рабочих, серьезно взволнованных фашистским террором, «не поддаваться на провокацию» коммунистов.
Реформисты — партия, к которой принадлежал убитый Маттеотти, — открыто высказывались против забастовки. Социалисты колебались и не высказывались. На призыв к забастовке откликнулись рабочие больших промышленных городов: Милана, Генуи (порта), Турина и отчасти Рима.
«Авентино» — парламентская коалиция из социалистов, реформистов, республиканцев и «пополари», которые вместе с коммунистами в знак протеста вышли из парламента, — всполошилась и открыто поносила коммунистов, которые вместо «демократического» способа — (читай: парламентской болтовни) сплачивали рабочие массы для активных выступлений.
Исполнительный комитет компартии 10 июня, в день, посвященный памяти Маттеотти, призывал рабочих на революционные демонстрации. Всеобщая конфедерация труда приглашала рабочих приостановить на десять минут работу! К этому невинному способу «протеста», избранному д’Арагона, присоединились… Конфедерация промышленников и фашистские профсоюзные организации.
Реформисты со своей стороны не пожелали вовсе обратиться к массам и поставили вопрос о «моральном осуждении» убийства. Муссолини вздохнул свободно. Таким образом, д’Арагона и компания снова… «спасли Италию», на этот раз фашистскую.
Вот в какой обстановке я возвратился на родину.
И все же мне удалось около двух месяцев продержаться на легальной работе. Работа была неимоверно затруднена, так как, помимо того что фашисты всячески старались удушить последние остатки нашей организации, по самому ходу работы нам, еще не ушедшим в подполье, необходимо было постоянно общаться с товарищами-подпольщиками. Слежка за нами была непрерывная, так как через нас фашистская полиция разыскивала и подпольщиков, и организована эта слежка была уже не так, как в блаженные времена доверчивых бригадиров жандармерии и красноречивых комиссаров полиции, когда буржуазия была растеряна и запугана.
В один из таких напряженнейших дней явился ко мне некий индивидуум, объявивший себя «товарищем».
— Иди на Пьяцца Миссори, там один товарищ должен вручить тебе паспорт.
— Никакого паспорта я не должен получить, — удивился я и не пошел, конечно.
Немного спустя явилось уже несколько субъектов. Один из них предъявил мне удостоверение агента политической полиции. С револьвером в руке он скомандовал мне:
— Руки вверх! — Затем, тщательно обыскав, спросил: — Где паспорт?
— Какой паспорт? У меня его нет.
— Пойдемте с нами! — снова скомандовал он, и мы направились в префектуру Сан-Феделе.
Там у меня опять потребовали паспорт, с которым я вернулся в Италию. Паспорта у меня, конечно, не было.
— Вы были в России. Каким образом вы смогли приехать обратно? — допрашивали меня.
— Без паспорта, — ответил я.
— Каким путем?
— Через границу. Но предупреждаю, что не скажу, как именно, так что и не старайтесь.
Меня отпустили, но приставили ко мне постоянного агента, что окончательно отравило мне существование. К этому присоединились еще частые «задержания» — каждый раз на несколько дней. По случаю приездов то короля, то наследника, то Муссолини, часто посещавшего Милан по личным делам, неизменно производились операции «изъятия из обращения» неблагонадежных. Делать что-либо в Конфедерации труда становилось совершенно невозможно. Последний призрак жалкой «свободы» профсоюзной работы рассеялся. Мы — коммунистическое меньшинство в Конфедерации труда — несколько раз поднимали вопрос о переносе организационной базы конфедерации непосредственно на фабрики. Но и реформисты и максималисты с трогательным единодушием отвергали всякий раз наше предложение. Еще со времени введения рабочих комитетов на предприятиях реформисты проявляли довольно слабый интерес к фабрике как базе организационной работы: они боялись успехов коммунизма в подобной обстановке. И не без основания: в Турине на выборах комитетов коммунисты обыкновенно побеждали реформистов и фашистов. В отместку за это фашисты упразднили рабочие комитеты, а реформисты постарались сорвать наше предложение о созыве фабричной конференции для организации сопротивления реакции, в чем и преуспели при благосклонной поддержке Конфедерации труда.
